Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
Алена закрыла глаза и постаралась представить себе, что это шумит море. Нет, не похоже. По-другому звучит голос моря. Она знала все оттенки этого голоса и не могла их забыть.
Она привыкла к лесу, к глухим, темным чащам, прозрачным опушкам, густому смолистому воздуху, ей нравилась особенная тишина жаркого безветренного дня.
Молчат птицы. В прохладный зеленоватый сумрак лишь кое-где вливаются тонкие струи солнечного света — поймаешь на ладонь яркое пятнышко и держишь долго.
Но самый прекрасный лес нельзя сравнить с неоглядным морем, то сверкающим, как само солнце, то сумрачно-тусклым, то черным с яркими белыми гребнями. А его соленое дыхание, изменчивый, понятный, как слова, неумолкающий говор… Тесно здесь! Даже неба не увидишь во всю ширь. Шумят, гудят, скрипят и стонут деревья, и солнечные пятна мечутся!
Алена шла по пружинящей земле, чуть скользкой от опавшей хвои, останавливалась, взглядывала вверх, где голубело в просветах небо, и снова шла. Вдруг напала на нетронутый черничник, горстями ела крупные прохладные ягоды, раздвигая ржавые листики. Да, коротко северное лето: зелень поблекла, румянится брусника, краснеют осинки… И каникулы идут к концу. Пора уже думать об институте. Впрочем, разве не думала она о нем постоянно? Не вспоминала, снова и снова переживая события минувшего года? Соскучилась так, что любому из товарищей обрадовалась бы, даже Саше Огневу. С той встречи на лестнице они перестали замечать друг друга. Его взгляд скользил по ней с выражением скуки, будто она была пустым местом, и она старалась смотреть на него точно так же.
Собираясь домой на каникулы, Алена готовилась рассказывать о чудесах, открывшихся ей, и, конечно, вскользь, незаметно — о своих успехах. (А успехи-то были нешуточные!) Представляла, как жадно и обязательно с восхищением будут слушать ее в маленьком Забельске, где и понятия не имеют о мудреном пути к ее великолепной профессии. А вышло все не так, как представлялось.
Мать слушала и сокрушенно советовала:
— Училась бы на педагога лучше или на доктора. Ведь это беспокойство одно, а не дело.
Алена вскипала:
— Что ты понимаешь! Не дело! Да ни в одном институте столько не занимаются!.. Ведь у нас и общее образование, и специальность. У других по тридцать шесть часов в неделю, а у нас пятьдесят…
— Вот и высохла вся, как от болезни… — твердила свое мать.
Подруги по школе, как и Алена, приехавшие на каникулы, слушали с интересом, скорее даже с любопытством, расспрашивали обо всем подробно, а потом говорили без всякого восторга:
— Конечно, весело: вместо лекции вдруг — танцы. У нас-то потяжелее.
Алена чувствовала себя глубоко обиженной. Напряженная работа, требующая стольких душевных и физических сил, им кажется не трудом, а чуть ли не развлечением. Она возражала, что на уроках танцев бывает очень трудно, приходится без конца повторять, до семи потов, до полного изнеможения. Но это никого не убеждало.
Только братишки — одиннадцатилетний Степашка да девятилетний Лешенька — слушали ее с восторгом. «Ну еще чего-нибудь расскажи. Ну хоть про Женю — как у него пуговица оторвалась. Ну хоть про Сашу — как он в фашистскую тюрьму играл».
Все в Забельске получилось не так, как хотелось Алене. Она ждала, искала и боялась встречи с Митрофаном Николаевичем, старалась найти в себе гордость, неприступность, самообладание Татьяны, чтобы при встрече «у ней и бровь не шевельнулась».
Одиннадцать дней прошло с ее приезда в Забельск, одиннадцать дней самого нетерпеливого ожидания, но, как всегда бывает, встреча на узенькой улочке застала ее врасплох.
Алена увидела Митрофана Николаевича издали. Он катил детскую коляску и так смотрел на ребенка, словно ничего вокруг не замечал. Он показался ей помолодевшим, лицо ярче прежнего было озарено милым теплым светом, располагавшим к нему сердца всех его учеников. У Алены отяжелели ноги, запылала голова, она старалась идти плавно, мягко, но вдруг, совсем близко от него, споткнулась о край доски на деревянном тротуаре и гулко топнула, возле самой колясочки. Митрофан Николаевич вздрогнул, остановился, поднял недоуменный взгляд, едва узнал Алену, хотел что-то сказать, но в колясочке тоненько запищал ребенок.
— Ш-ш-ш-ш! — Торопливо прикрывая кисеей малыша, Митрофан Николаевич шепотом бросил Алене: — Пора кормить дочурку, извините!.. Вы бы зашли… рассказали! Жене будет интересно!
Алена стояла на тротуаре и смотрела ему вслед. Волнение, с каким она вспоминала о нем весь этот год, ждала с ним встречи, вдруг исчезло. Что случилось? Почему раньше не замечала, что у него широченный лоб, и нос пуговкой, и слишком узкие плечи, и непомерно большая голова… и лысина… и говорит он по-местному, окая. Что же случилось? За долгую зиму в институте все свои удачи и неудачи она особенно сильно переживала потому, что здесь, в маленьком Забельске, жил он — Митрофан Николаевич, ее любимый учитель.
Минувшая зима в институте была для первокурсников насыщена всеобщей легкой влюбленностью во всех и все. И Алена влюбилась в будущую профессию, в Анну Григорьевну, увлекалась предметами, этюдами, ролями, но в отличие от подруг не выделяла никого из ребят-однокурсников и старших студентов. Ей, конечно, льстило, и даже очень, внимание, кружили голову похвалы, но все это было особенно дорого потому, что в глубине души она страстно желала когда-нибудь услышать одобрение Митрофана Николаевича.
Так что же случилось? Алена ощутила непривычную пустоту и скуку в душе. Стало грустно, стало чего-то до слез жаль.
Через день она встретила жену Митрофана Николаевича.
— Почему же вы не заходите? — с веселым укором спросила Серафима Павловна. — Митрофан Николаевич рассказал о вашем приезде.
Алена впервые без ревнивого недружелюбия разглядывала Серафиму Павловну, хорошенькое румяное личико с гладкой, нежной кожей, ее располневшую фигуру и не очень старалась скрыть чувство превосходства над ней.
Но Серафима Павловна, казалось, не замечала этого и добродушно приглашала:
— Заходите — расскажете о вашей новой жизни. Муж будет рад.
Алена к ним не зашла. Ходила по ягоды с братишками, бродила одна, занималась этюдами, пела, читала стихи. Все ее помыслы, все чаяния теперь сосредоточились на институте. Пережив первое ощущение потери чего-то хорошего и даже некоторого разочарования в себе, Алена стала думать, что год жизни в большом городе, год учения, конечно, не прошел бесследно. Появились новые интересы и цели, расширился ее кругозор. Забельск же с его обитателями остался прежним. Казалось, она выросла из него, как из старого платья.
Как-то в метельное мартовское воскресенье, после одиннадцати, девушки не торопясь сели завтракать. По выходным даже деспот Глафира позволяла поспать подольше, поваляться, понежиться в постели.
В дверь громко постучали. Не дождавшись ответа, ввалились Женя с Олегом.
— Собирайтесь, живо! — стряхивая с шапки растаявший снег, крикнул Женя так, словно минута задержки грозила катастрофой.
— Целинники уезжают! — возбужденно сказал Олег.
— А толком? — строго спросила Глаша.
Перебивая друг друга, мальчики рассказали, что фабрика, где работает Женина мать, и турбостроительный завод, где трудятся отец и брат Олега, провожают молодежь на целину. Среди целинников товарищи Олега по школе, Женины — по драмкружку, а от первых комсомольцев турбостроительного на митинге будет выступать отец Олега Александр Андреевич. Поезд отправляется в двенадцать тридцать.
— Мы еще успеем к ребятам. Собирайтесь быстрей, девочки! — распорядился Олег.
Глаша, хлопнув книгой о стол, застонала:
— Вот! Все едут!.. А мы? Кому нужны?
— Дура ты, дура! — провозгласила Клара. — Думаешь, там будут встречать цветами, угощать пирогами и сразу же предоставят квартиру с телефоном и ванной?
— Замолчи! — грозно предупредила Глаша.
Связываться с Кларой девушки не любили.
— На энтузиазии ловятся одни кретины, — продолжала Клара, прожевывая пирог. Она «принципиально» завтракала в постели, — Нормальный человек по доброй воле жить в палатке, на холоде…
— Нормальный должен весь день в постели валяться?
— Неужели тебе ничего не интересно?
— Волки, медведи — ужасно интересно, сожрут и не подавятся…
— Ты что, не понимаешь, какое это огромное дело? — Агния до сих пор не могла поверить в искренность Клариных утверждений.
— Тьфу, припадочная! — взвизгнула Клара. — Да тебе-то что? Шубу сошьешь из тех га?
Спорить было противно.
Алена понимала, что никакие слова на Клару не действуют. И это бесило Алену, но сейчас ее занимало другое. Если бы не институт, поехала бы она сама на целину? Какие уж там цветы с пирогами? Страшновато! Конечно, холод, конечно, палатки, ночью — тьма кромешная, может, и волки… На голом месте начинать… Нет, все равно интересно.
