Николай Плевако - Полнолуние
— Куда вы народ гоните? — спросил Сайкин, не отрывая взгляда от Лиды.
— Приказ — всех эвакуировать.
— Как же они, раздетые, в дороге…
— В лагерях оденут, — Отченашенко усмехнулся. — Подбери винтовку! Как несешь?
Сайкин волочил взятую у дяди винтовку по снегу, как жердь, держа за ствол.
Вышли из хутора, спустились в балку. На мосту стояли офицеры с фотоаппаратами, нацеливались в толпу, щелкали затворами. Подкатили мотоциклисты с пулеметами.
— А эти зачем? — спросил Филипп, подозревая что-то неладное.
— Леший их знает! Наше дело маленькое…
Но тут из-за бугра с ревом нахлынули штурмовики с красными звездами на крыльях. Мост окутался дымом, а когда посветлело, уже не было ни моста, ни офицеров. Охрана на мотоциклах, взревев моторами, бросилась врассыпную по степи. Рев, грохот, заходившая ходуном земля взбудоражили толпу. Табор словно сбросил с себя оцепенение, забурлил, загомонил. А штурмовики кружились и кружились над балкой, как бы давая понять людям, чтобы разбегались, и балка выплеснулась на бугры разношерстной толпой.
— Стой! Ложись! — загрозился Отченашенко, вскидывая винтовку. Сайкину показалось, что он целился в Лиду. Она тоже побежала, но без рвения, какая-то безразличная, увлекаемая общим порывом.
Филипп выстрелил раньше дяди. Отченашенко обернулся в недоумении, хотел что-то сказать и повалился на бок.
Филипп попятился на карачках, вскочил, перемахнул бугор и побежал к хутору. В чьем-то саду, в десяти шагах от погреба, разрывы снарядов прижали его к земле. Стихло, но Филипп не поднимался, оцепенелый. Кто-то легонько тронул его за щеку, он и теперь не шелохнулся. Снова кто-то тронул, провел пальцами, будто щекоча. Филипп скосил глаза и увидел свисавшую с дерева, обмотавшуюся жилой за ветку восковую женскую руку. Она-то, раскачиваемая ветром, и касалась его щеки. Филипп, холодея от ужаса, пополз прочь, свалился в погреб, покатился вниз по приступкам. В глубине жалобно хныкал ребенок…
Сайкин остался в хуторе, не ушел с «освободителями». «От своей судьбы не убежишь. А я кругом виноватый. Что будет, то будет», — думал он, со дня на день ожидая ареста, разбирательства. Но ему помог случай. В доме Чопа на ночь остановились артиллеристы. Офицер с восхищением оглядел Сайкина с ног до головы.
— Да ты, парень, родился для артиллерии! Давай ко мне в батарею! Зачем тебе ждать вызова в военкомат? Смотри, еще в пехоту направят.
Но Сайкина не нужно было уговаривать. Он вдруг увидел возможность разом покончить с прошлым и настоящим и той же ночью ушел из хутора с передовыми частями.
А когда вернулся с войны, то взял на воспитание девочку, которую нашел в подвале. Что сталось с Лидой, он узнал много лет спустя. Дошли до хутора слухи, что она живет в большом городе, стала большим человеком. Сайкину было приятно от того, что он любил такую женщину, и грустно сознавать, что его усилия связать с ней судьбу были напрасны: лыко с веревочкой не вяжется.
Время постепенно затушевало прошлое. Земляной бугорок да грустные воспоминания — все, что осталось от семьи Бородиных в хуторе.
И вдруг, точно на погибель, объявился младший Бородин…
Задребезжали стекла. Сайкин вздрогнул, сердце гулко колыхнулось, и кожа на теле вздулась пупырышками, словно в ознобе. Он поднял с подушки голову и увидел бьющегося в окне воробья. «Тьфу, будь ты проклят!» — негромко выругался Сайкин, видя в этом недоброе предзнаменование. На дворе уже было утро, он тяжело встал с постели, взял со стула штаны, но не надел их, а сел на кровать и задумался. Он все ждал откуда-то беды и на почте тайком вскрывал подозрительные письма. Одно письмо совсем недавно очень встревожило. Адресовалось оно Бородину, секретарю райкома, а попало в хутор по недоразумению, где, правда, жило еще несколько семей-однофамильцев. Больше всего смущал конверт из плотной глянцевой бумаги с заглавными красными буквами в левом углу ВНИИФР. Ниже мелким шрифтом — московский адрес. У Сайкина похолодело в животе и в ноги пошла слабость, письмо полетело на пол. ВИИИФР скрывал в себе что-то зловещее.
Сайкин вскрыл конверт, но в письме шла речь про какое-то растение с латинским названием, а ВНИИФР оказался всего-навсего Всесоюзным научно-исследовательским институтом физиологии растений. У Сайкина отлегло от сердца. Но страх остался. Младший Бородин наверняка вынюхивает, собирает факты, но не подает вида, чтобы в один час стереть Сайкина с лица земли. Можно ли было спокойно спать, чувствуя беду где-то рядом?
Из окна он увидел Чопа с арбузом под мышкой, крикнул, чтобы зашел.
— Фу, устал. Арбузы с бахчи отправляю. — Парфен Иосифович тяжело сел на стул.
— Я вот тебя зачем гукнул. — Сайкин не знал, как приступить к щекотливому разговору, и начал издалека: — Видел Бородина?
— Видел, как же!
— Откуда он взялся? Каким ветром его занесло в район?
— По родине затосковал, наверно. Как за сорок перевалит, так и тянет в отчий дом. По себе знаю. Я сразу после войны махнул на Дальний Восток, хотел гам поселиться, да не выдержал…
— Парфен Иосифович, душа у меня ноет, покоя ночью не знаю. И наяву какая-то алала в глаза лезет.
— Что такое?
— Боюсь, Бородин будет мстить. Сживет со света.
— Племянник за дядю не отвечает.
— Вы же свидетель, как я трех немцев уложил за Лиду. Подтвердите в случае чего. С ним она?
— Лида? Да вроде он один приехал.
— Где же Лида? Разошлись?
— Ты его самого об этом попытай. Что ты ко мне привязался?
— Вдвоем придется отвечать.
— А мне за что?
— «За что, за что»! — Сайкин взмахнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. — За то, что немцев водил к девкам! Разберись теперь, через двадцать лет, кто прав, кто виноват.
— Э, куда загнул, Филипп! Никак наложил полные штаны, как только увидел Бородина. Не знал, что ты такой трус.
— Струсишь тут, когда твой враг секретарь райкома… Про меня он спрашивал?
— Спрашивал про Елену. Чья, откуда взялась в хуторе, почему у Сайкина?
— Что ему от Елены нужно?
— Бог его знает. Может, в зятья к тебе набивается, а ты в панику ударился. Эх, кум!
— Чего мелешь! Он Елене в отцы годится.
— Не фунт изюма — секретарь райкома, — продолжал подначивать Чоп, но Сайкин не воспринимал шуток, насупился. Он не понимал, почему ему приходилось брать силой то, что Бородину само шло в руки, до сих пор не мог смириться с тем, что Лида оставалась верной Бородину и тогда, когда того уже могло не быть в живых. В юности завидовал всякому успеху соперника, даже его фамилии, старался ни в чем не уступать и был уверен в превосходстве. А на поверку получилось иначе.
Казалось, Бородин все брал от жизни, а Сайкин трудился в поте лица и влачил жалкое существование. Что он значил, начальник хуторской почты, в сравнении с первым секретарем? Да Бородин скрутит Сайкина в бараний рог, дай только повод.
— Ладно, кум, не журись. Вот я тебя сейчас гарбузлаем угощу![3]
Чоп выкатил на стол темно-зеленый, запотевший, литой, с пролежалым светлым бочком арбуз, только что сорванный на бахче. Арбуз сочно треснул под ножом и развалился на две алые половины с сахаристой, словно заиндевелой сердцевиной. Чоп разрезал ее на две части и одну на конце ножа подал Сайкину: «Не погребуй!» Тот взял равнодушно и ел без аппетита. По руке и подбородку тек розовый сок, но Сайкин не обращал внимания.
— Сверлит и сверлит червоточина. — Он растерянно заморгал глазами. — Покою нет, кум! Видно, двум медведям в одной берлоге не ужиться!
Соседи считались кумовьями, хотя Чоп не крестил Елену, а Сайкин Варвару, но оба были нареченными отцами своих воспитанниц.
— Хватит брехать, кум, — сказал Чоп и поглядел на улицу. — А секретарь снова приехал. Видно, неспроста…
Мимо дома прокатила «Волга» и остановилась возле запустелого подворья. Из нее вылез Бородин, побродил вокруг, постоял у земляного бугорка, родительской могилы. К нему подошла Семеновна, и они о чем-то долго разговаривали. Бородин поднял глаза, пристально посмотрел на Сайкина в окне, отвернулся и быстро зашагал к машине, оставленной на дороге, наверное не желая вызывать у хуторян кривотолков.
Встретившись с ним взглядом, Сайкин вздрогнул, похолодел, и тут видя дурную примету.
— Нашего председателя привез из райцентра, — сказал Чоп, выковыривая ногтем арбузные семечки, постучал скибкой по столу, переломил пополам, постучал о стол и половинкой. — Расстроенный наш-то, как бы не сняли.
— Эх, ничего ты не понимаешь, кум. Сверлит, сверлит внутри червоточина. Ты не смотри, что я с виду здоров.
— О председательском месте у тебя засверлило, что ли?
— Каком еще месте? — Сайкин в недоумении поднял на Чопа глаза, снова поморгал ресницами, но теперь уже словно что-то соображая. — В самом деле стихотворца снимают?
