Михаил Годенко - Зазимок
Так вот. Кончается базар — начинается домино. Почему пристрастились играть именно на базаре? Кто его знает. Может, потому, что людное место. Может, потому, что много свободы: полки длинные, широкие — вон какое поле битвы. Это ж не то что стол в хате — даже локти некуда поставить. Да и покурить вольготно — не покуришь, и слова нужного в хате не скажешь. Говори да оглядывайся на хозяйку. В хате не игра — одно переживание. Вот на базаре — да! Пара на пару, крест-накрест. И на вылет и на интерес. Чуть кто проигрался, беги в «рачную» за пивом.
Сражаются стоя. Потерпевшие поражение вспрыгивают на полку, петухами горланят, а то лезут под низ, лают по-собачьи. Победители улюлюкают, свистят, стучат кулаками по доскам. Одним словом, ликуют. Какой азарт, сколько мук и разочарований! Не базар — игорный дом. Монте-Карло, Санто-Доминго!
Иные считают: для домино ума не надо. Буду спорить: и наблюдательность, и память, и расчет требуется. Короче, идешь играть — голову дома не оставляй.
И еще добавлю: много зависит от того, как на эту игру смотреть. Если ты, скажем, с утра вволю поел вареников, если жинка не лаяла, а, наоборот, глядела на тебя улыбчивыми глазами, если ты, скажем, пришел, чтобы увидеть дружков-товарищей, перекинуться словцом-другим, и ничего тебе особого не надо и ни один сапог тебе не жмет, в общем, если ты пришел отдохнуть, а не корову проигрывать, — тогда садись, тогда дело пойдет.
Мы, старшеклассники, играем с особым удовольствием. Во-первых, потому, что чувствуем себя взрослыми, раз допущены в этот воскресный клуб для взрослых. Во-вторых, потому, что все мы вместе, подшучиваем, балагурим. И в том, кто как себя ведет, что говорит, какое место потирает, виден он весь «как облупленный». В игре мы, как бы между прочим, вылавливаем полезные советы, узнаем важные новости. Можем, как бы невзначай, коснуться тех дел, к которым в иной обстановке не прикоснешься. В игре даже Юхим с нами, хотя в обычные дни финагент обходит нас стороной.
Играем так: я в паре с Котькой, Микита с Юхимом. Сила на силу. Ловкость на ловкость. Расчет на расчет. Силы обычно равные. Игра проходит с переменным успехом. То один на коне, то другие. Нам с Котькой придает заботы Микита. Он, аспид, балагурит, морочит голову, не сразу и сообразишь, что к чему. То к четверке прилепит пятерку, то вместо одной костяшки бухнет сразу две: ладонью прикроет, бухнет, потом доказывай, что не так. Не пойман — не вор! На этом временами и выезжает. А то еще Юхиму, например, большой палец показывает — незаметно так им пошевеливает. Это значит, у него шестерочный дупель. Юхим должен давать в масть, шестерок не рубить. Или положит руки на полку и легонько так постукивает: тук-тук, раз-два. Знай, мол, напарник, играю на двойках. Или ногой Юхима толкает, или, скажем, глаз у него вдруг зачесался. Махлюет, шельма, но играть с ним весело. Все с шутками, с прибаутками.
— Ходы сюды, стань тут!
Иногда, выставив последнюю фишку, держит ладонь согнутой, словно там зажата «косточка». Знаем же, что ничего нет, но все равно хватаем Микиту за руку.
— А ну, что у тебя?
Улыбаясь, отвечает:
— С гражданской войны не разгибается, калека!
Юхим, довольный, хохочет. Нам с Котькой ничего не остается, как подсчитывать свои потери.
Порой бывает, Котька расходится. Тоже никому слова не даст сказать.
— Але-гоп, и не ходи босый! Наша взяла! — Одним взглядом охватывает все очки. — Шестьдесят восемь! Мешай, Дёнка! Стоп! Пересчитывать будете?
Никто не пытается пересчитывать. У Котьки глаз арифметический. Ошибок не допускает. Присчитывать себе не станет, не то что Микита.
Если удается закончить Юхиму, подгребает весь куш, берет по костяшке, считает очки медленно и дотошно, чуть ли не тыкая пальцем в каждый глазок. И уши двигаются, и кожа на голове ходит, и пот на носу выступает. Не работа — наказание. Котька уже давно подсчитал. Микита давно записал на доске химическим карандашом цифру выигрыша. Юхим все считает.
Я вырываю у него «косточки».
— Ох и занудливый ты, Юхимко!
— Та геть, та не лезь! — отмахивается он.
Я больше люблю смотреть на играющих. Иной раз и в фишки не гляжу, и «не в те ворота лезу», зато вижу все лица. Иногда показываю потом всю нашу игру — один за четверых. Представляю и Юхима, и Микиту, и Котьку. Ребята удивляются, хохочут.
— Вот черт, га?
— Як живых малюет!
— А ну, Найдёнка, еще раз финагента!
— Тебе на лицедея учиться. Не иначе!
И тут начинается серьезный разговор о том, кто куда подастся, кто кем будет. Самый главный для нас разговор. Как-никак девятый класс. Впереди — никого, пусто. Впереди нет спины, за которой можно тянуться. Мы первые начали среднюю школу (до нас ее не было), первые и закончим. Еще год, а там — прощай, слобода! Как все сложится? Куда кто подастся?.. Слышал, есть театральные училища. Может, решиться?..
Играем, не думая, мысли заняты другим.
— Хорошо раньше: подрос — и к волам. Цоб, цобе, рябе, тпру!
— Сила есть, ума не надо! Простое дело, конечно. Куда? — вопрос вопросов.
Микита вроде бы решил:
— В педагогический. С такой специальностью не пропадешь. Учителя нарасхват.
— Тэ… учитель! Вот бы насобачиться цветные карточки делать. Це добре! — Котька рассматривает нас поочередно. Очи сузил, губы слепил вареничком, указательный палец приставил к виску, словно дуло пистолета. Думает. — Не двинуть ли в Киев на знёмщика поучиться, на киношника? Вот так. Але-гоп! Смотри — показываю. — Крутит ручку воображаемого киноаппарата, водит объективом по всему базару. — Массовая сцена на ленте. Четыреста кадров. Дело! А ты — учитель!..
Микита мнет бородавку-родинку, размышляет:
— Попытка не пытка. Можно попробовать.
— Надо бить наверняка, — уточняет Котька. — Во, Найдён, будем тебя снимать. Скажи, здорово!
У меня разыгралось воображение. Вижу, привозят в слободу в жестяных коробках кино. Вставили ленту в аппарат. Включили вольтову дугу.
— Глядите, глядите, кто играет!
— Найдён Будяк! Дёнка!..
Какие тут костяшки! Юхим скучает, ему все эти разговоры ни к чему. А мы завелись теперь надолго.
2
Колосья шипят, качаются колосья. Сухой шелест катится по полю. Поле похоже на серебряную воду. Ходит ветер по этой воде, балует, окаянный. То в жгуты вьет, то воронки крутит. То лохматит посевы, то к земле прижимает. Отпустит на время и снова по головам ходит. Расплескались хлеба, раскачались во всю ширь. И солнце над ними такое, что ничем не заслониться. Взглянешь на него — долго потом перед глазами черные сковородки плавают. Яростное солнце. И само белое, и небо белое, и хлеба белые. Ослепнуть можно от непроходимой белизны. И никакой пустоты, никакого покоя: все до краев залито светом, теплом, урожаем. Все до краев заполнено свистом усатых колосьев, воркованием косилок, тарахтением тракторов.
Пот щиплет глаза. Пыль щекочет в носу. Руки горят от вил-тройчаток. Спину палит беспощадное солнце. А никуда от этой горячки не денешься. И никакого тебе спасения. Ни лицо утереть, ни дух перевести. Где там! В гору некогда глянуть. Давай, давай! Живее поворачивайся! Мотовило лобогрейки мелькает перед самым носом. Бьет по головам колосьев, кидает на железную плаху под резаки. Знай подбирай. Соберешь копну на площадке косилки, вывалишь на стерню, нагребаешь новую. Только хрустят стебли, стрекочут ножи, звенят шестеренки. Слышно, как по временам всхрапывают лошади и Котька иногда подгоняет их:
— Шевели-и-сь!..
Не отвлекаясь от дела, ловлю все, что происходит вокруг. За нашей косилкой следует Микитина. Напарник конями правит, а Микита, как и я, вилами орудует. Догадываюсь, нагрел лоб. Косилка не зря названа лобогрейкой! Впереди, чуть левее, слышен рокот чибриковского «интера». Худенький тракторишка. Уже новые появились, силачи, красавцы. Но Чибрик не бросает своего керосинового «стрекача». Привык, сжился, словно жену родную жалеет, лаской берет, уходом. В иных руках давно бы заглох, а у Чибрика, гляди, тарахтит, старый, трудится. Что значит руки! Таскает «интер» две жатки-самоскидки. Самоскидка полегче лобогрейки.
Недавно сноповязку получили. Беда с ней. То сноп никак не соберет, то шпагат рвет, которым должна его связывать. Батька мой, механик, ругается на чем свет стоит.
Только наладит — свяжет она снопа три-четыре и опять соломой плюется. Оставил бы отец ее в покое. Но не таков Тимофей Вакулыч. Если уж взялся, всю перевинтит, но вязать заставит!
Колосья надвигаются, шипят рассерженно, словно гусаки. И ты поживее орудуешь вилами, попроворнее сбрасываешь валок.
Порой кажется, что ты не на жатве, а в лодке. И правда, все тут можно перевернуть на нужный лад. Поле можно назвать ну хотя бы озером, косилку лодкой. Вилы веслом. Те же движения: гребок, гребок и опя-а-а-ать гребок. Сперва короткий-короткий, затем продолжительный толчок с заводом весла за корму. И волны вокруг как волны. И по борту бьют похоже. И тяжело так же: вода тяжелая и хлеб тяжелый. И там пот по лбу и здесь потом умываешься. Разве можно прожить на свете, не видя всего этого? Пусть трудно вначале. Но потом же и пот тебе сладок, и ломота в теле сладкой становится. Окунаешься в густое марево, в бесконечную белизну и, не помня себя, упиваешься работой.
