Николай Глебов - Бурелом
— Не ждала?
— Ну как не ждала. Ведь целых три года прошло с тех пор, как расстались, — уткнув счастливое лицо в грудь Василия, сказала Глаша. — Пошли в дом.
Феоктиса и лесник были душевно рады приезду Обласова, но вместе с тем у них мелькнула тревожная мысль: увезет теперь Глашу, как будем жить? Старики любили ее как дочь. Но опасение рассеялось, когда за столом Обласов заявил:
— Погощу денька два и опять в поход. Пускай Глаша поживет еще у вас с месяц. Потом увезу ее в город. Сейчас такая пора, что день и ночь приходится проводить в седле. Время тревожное. Надо хлеб у кулаков взять, отправить на станцию, а это не так-то просто. — Помолчав, Василий добавил: — Того и гляди получишь пулю из-за угла. Хуже, чем на фронте. Там хоть знаешь, где враг, а тут он порой такой ласковый, бьет себя в грудь, клянется, что любит советскую власть, а нож или ружье держит наготове. Да и в городе разной дряни осталось немало.
Вечером после ужина Глаша спросила:
— Как ты узнал, что я здесь?
— Был в Косотурье, там и узнал от матери. А с отцом вот несчастье случилось.
— Что такое?
— Отец был председателем комиссии по изъятию земли у кулаков. Мерщиком. Приехали как-то на пашню Сычева и стали перемеривать его землю. Лукьян был с ними. Вдруг из лесной опушки кто-то выстрелил и ранил отца. Стреляли в него, видно, на ходу, с лошади из дробовика. Ладно, отец ушел далеко от межи, но все же несколько дробин пришлось вынуть уже в больнице. Вот какие дела, Глаша. И меня кулаки грозились убить. Подметные письма находил не раз. Да ты не унывай. Мы ещё посмотрим кто кого, — закончил бодро Василий и, помолчав, добавил: — Трудное наше счастье, Глашенька. Зато крепкое, навек. Может, еще будут испытания, но духом падать не будем.
Перед отъездом Василий рассказывал:
— А знаешь, я недавно встретился с Прохором, он был в плену. Теперь он в Косотурье. А Кирилла Панкратьевича помнишь, он работает в Челябинском комитете РСДРП.
На следующий день, простившись со стариками, Обласов уехал. Глаша провожала его до Плоской долины.
— В Косотурье не езди. Кулачье поднимает голову, — предупредил ее Василий. — Я вернусь через месяц. Не горюй, — сказал он, видя, что Глаша поникла головой.
Но вернуться Обласову на кордон пришлось не скоро. Над Уралом и Зауральем нависли тучи гражданской войны.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА 1
Время было тревожное. Старый лесничий, Иван Михайлович Крапивницкий, приподняв от подушки голову, прислушивался к мелкому, как барабанная дробь, стуку в окно.
«Кто это может быть в такую темь?» — подумал недовольно он и сбросил с себя одеяло. Дом лесничего стоял на окраине Павловска, примыкая надворными постройками к бору. Рядом была земская больница и огромный овраг, проходить мимо него в ночное время горожане побаивались.
Иван Михайлович набросил на себя халат, не зажигая огня, подошел к окну и стал за косяк. «Кто его знает, может еще бахнуть из винтовки. Грозились же обанинские мужики убить за то, что не допустил самовольной порубки леса».
Стук в окно не прекращался.
— Кто там?
— Это я, отец, открой.
Крапивницкий узнал голос сына, от которого долгое время не было вестей. Он поспешно подошел к дверям и отодвинул задвижку.
— Огня не зажигайте. Пройдем в кабинет, — бросил на ходу сын и прошел в маленькую, угловую комнату, которая служила кабинетом. — Кто дома?
— Только мать и Галя, — ответил лесничий. Помолчав добавил: — Кухарка ушла ночевать к своим.
— Хорошо. — Младший Крапивницкий привлек отца к себе. — Не ждали?
— Откуда? — вместо ответа спросил старик.
— С фронта, отец, с фронта. А-а, да какой там фронт, — усаживаясь в кресло, заговорил досадливо сын. — Не спрашивайте меня сегодня ни о чем. Я чувствую смертельную усталость от всего.
— Хорошо, хорошо, — заторопился старший Крапивницкий. — Я тебе сейчас принесу подушку, одеяло, и ложись на диван. Мать не будить?
— Нет. Вот только прошу, если есть у вас папиросы, дайте, пожалуйста, страшно курить хочется. Не курил несколько дней, а этой солдатской махры терпеть не могу.
— Папиросы и спички возьмешь на столе. Дверь закрою. Спи спокойно. — Старый лесничий вышел.
Ворочаясь в постели, думал о сыне. В последний раз Алексей приезжал года три тому назад после окончания юнкерского училища. Погостил недолго. Шла война с немцами, и юный подпоручик Крапивницкий уехал на фронт. От него долго не было вестей. Только в июне семнадцатого года прислал записку: «Все еще нахожусь на фронте». Слова «на фронте» были взяты в кавычки. Из скупых газетных сообщений лесничий знал, что по сути фронт развалился, воевать солдаты не хотят, многие вернулись домой. Алексея не было. Что с ним? Где он? Неизвестно. И вот явился только сейчас, почему-то крадучись, ночью.
Старик долго ворочался в постели, пытаясь уснуть. Сон не шел. Мысли перекинулись на дочь, которая в этом году заканчивала гимназию и готовилась стать учительницей. Что-то за последнее время Галя зачастила в клуб и стала избегать встреч с молодежью из хороших домов.
Крапивницкий закрыл глаза. Прислушался. В доме все спали. Только в углу комнаты, нарушая ночную тишину, скреблась мышь, и в открытую форточку вместе с теплым воздухом доносились певучие крики перелетных птиц.
«Говорят, что Галю видели вместе с председателем Косотурского совета. Что может быть общего у интеллигентной девушки с этим бывшим солдатом? Непонятно». При воспоминании о Прохоре перед Крапивницкий стала картина стычки с косотурскими мужиками.
Было это весной. К Ивану Михайловичу приехал встревоженный лесник.
— Мужики казенный лес рубят, — заявил он Крапивницкому. — Я было пытался их образумить. Куда там, не слушают, валят лес без разбора. Что делать? — Глаза лесника вопросительно уставились на Крапивницкого.
— В каком квартале начали рубку?
— В седьмом.
— Что они делают!. — заволновался Иван Михайлович. — Лес там молодой, для рубки еще непригоден.
— Ничего не мог сделать, — развел руками лесник. — Упрашивал добром и, грешным делом, ружьем пригрозил. Закричали: «Вы оба с лесничим...» — Тут вестовой как бы запнулся на слове и, опустив глаза, стал теребить шапку в руках.
— Досказывай.
— Обозвали старорежимниками. Теперь, дескать, не вы, а мы хозяева леса.
— Хорошо, я сегодня же поеду в Косотурье. Когда у них сход? — спросил Крапивницкий.
— Каждый вечер галдят в совете о чем-то.
Отпустив лесника, Иван Михайлович несколько раз прошелся по комнате. Кипела обида на косотурцев. Жил в бедности и учился-то на казенный счет. Участвовал в нелегальных студенческих собраниях. С трудом получил звание лесного кондуктора[5]. Приехал в Павловск. К советской власти относился лояльно, и вот на тебе — старорежимник. Нет, надо ехать в Косотурье, разъяснить мужикам пагубность бесплановой рубки леса.
Под вечер Иван Михайлович был уже в Косотурье. Привязал лошадь к коновязи. Поднявшись на крыльцо совета, толкнул дверь. Просторная комната бывшего кулацкого дома была полна мужиков. Сидели кто на полу, кто на лавках. Иные взобрались на широкие подоконники. При входе лесничего говор стих. Иван Михайлович, лавируя среди сидевших группами косотурцев, прошел к небольшому столику, покрытому кумачом.
Крапивницкий спросил сидевшего возле стола Андриана Обласова:
— Где председатель?
— Скоро, должен быть. А что за нужда? — покосился он на блестящие пуговицы с орлами на кителе лесничего.
— А та и нужда, что безобразничать в казенных лесах не позволю.
Сидевшие на полу и лавках мужики поднялись на ноги.
— Старые порядки приехал устанавливать, — послышался голос с подоконника. — Теперь, брат, все наше, обчее.
— Я знаю один порядок — сохранить лес.
— Ишь ты, — продолжал уже насмешливо тот же голос. — Стало быть, советские декреты тебя не касаются? Выходит, как и раньше, срубить лесину — надо идти к тебе на поклон? Дозвольте, мол, господин лесничий, изба у меня валится. Нет, так не выйдет. Хватит, поиздевались над нашим братом. Небось, богатым купцам целые делянки отваливал, а как срубил мужик лесину — штраф. А ежели не уплатил — в кутузку.
— Правильно! Крой его, Евсей.
— Власть теперь наша.
— Хватит, погнули спины перед лесниками. Бывало, покажешь из-за пазухи красную головку — будет лес. Нет бутылки — отчаливай.
— Взяточники! — послышалось из толпы.
Лицо Крапивницкого побагровело.
— Взяточников на кордонах я не держу. Лес рубить самовольно запрещаю. Советская власть в любом деле анархии не допустит.
