Иван Шамякин - В добрый час
Василь и завидовал Шишкову за его умение так просто и доходчиво говорить, и мысленно укорял за то, что тот немного рисуется.
…Шишков заговорил о работе полевой бригады. И вдруг Настя прервала его. Она спросила грубовато, с явным вызовом:
— Что это у вас бригада да бригада? А звено где?
Шишков растерялся от неожиданного вопроса и от насмешливо-проницательного взгляда её красивых глаз.
— Звено? Какое звено?
— Какое! — Она засмеялась, победоносно оглядывая подруг. — Наше звено.
— Ах, ва-ше! — шутливо протянул он. — Что же вы предлагаете? Закрепить за вашим звеном поля в севообороте?
— Я у вас спрашиваю, а не предлагаю, — улыбка исчезла с её лица, она нахмурилась. — Вы агроном.
— Так вот, как агроном, скажу вам прямо: кустарные методы, которыми работают сейчас звенья, не только не будут способствовать, но помешают нам вести хозяйство на научной основе.
— Вот как!
Настя поднялась, на щеках у нее выступили пунцовые пятна.
— Значит, вы против звеньев?
Шишков тоже почувствовал, что краснеет. Он знал, что после ранения у него не всегда хватает силы зажать в кулак свои нервы, и насторожился, прислушиваясь к толчкам пульса на шее.
— Я знаю, куда вы гнете. Я уже раньше слышала ваши разговоры. Только не выйдет у вас ничего! Звена своего я вам тронуть не дам. А таких учителей мне не надо!
Она сорвала с плеч большой шерстяной платок, накинула на голову, взмахнув им так, что замигала лампа, и демонстративно вышла.
— Не девка — огонь! — заметил кто-то из стариков.
— Она? — спросил Шишков, когда во время перерыва они с Василем зашли в его боковушку.
— Она самая. Агроном засмеялся.
— Удивляюсь, как ты выдержал натиск такой девушки… Одни глаза знаешь чего стоят! Глянула — как автоматной очередью прошила.
За перегородкой смеялась, шумела молодежь, работал приемник, заглушая разговоры громкой музыкой.
— Попомнишь эти глаза! Она теперь такой тарарам поднимет!
— А ты испугался?
— Я не из пугливых. У меня хватит сил сломать все, что мешает работе.
20
Однажды во время занятий разгулялась метель. Ветер завыл в трубе, застучал ставнями, по стеклам зашуршал сухой снег.
Занятия кончили пораньше, чтобы дать возможность слушателям из других деревень добраться до дому, пока не замело дороги. Комната быстро опустела. Только Маша не спеша, задумчиво закутывалась в платок, разглядывая на стене новый агрономический плакат, В этот вечер никого больше из их деревни не было.
Василь подошел к ней и спросил:
— Ты одна?
— Как видишь. Алена заболела, у Гаши иа ферме корова должна телиться. К Дуне жених приехал.
Василю не понравилось, что приезд жениха Маша считает уважительной причиной, чтоб не прийти на занятия, но он вежливо промолчал. Оглянувшись на Шишкова, он тихо предложил:
— Погоди, Я провожу.
Грустная улыбка, тронувшая Василя за самое сердце, пробежала по её губам. Но ответила она тихо, мягко ласково:
— Не надо, Вася, Я сама, — и коснулась его руки.
— Нет, нет! Что ты!
На улице возле палисадников уже высились горбатые сугробы. Идти было трудно, и они, пока пробирались по улице, молчали, Но в поле дорога не была заметена, снег несло вдоль нее непрерывным сыпучим потоком, и неизвестно было, где он остановится. Не шумели, а, казалось, тревожно и жалобно гудели от бесчисленных ударов ветра стоявшие вдоль дороги старые суховерхие березы.
Они пошли рядом, не касаясь друг друга, Василь, чтоб с чего-нибудь начать, спросил:
— Как тебе понравился агроном?
— Ничего. Только немножко задается…
— Ну, что ты! Рисуется, это есть. Просто по молодости, А так хлопец толковый.
— А чего он на звенья нападает?
— Не нравится ему организация работы наших звеньев. Говорит, при таком кустарничании полевые работы механизировать как следует нельзя.
— А ты как думаешь?
— Знаешь, пожалуй, он прав. Практика показывает, что не живое это дело.
Маша помолчала, После долгой паузы Василь вдруг неожиданно спросил:
— Послушай, Маша, что у вас там за недоразумение с Максимом?
Маша даже вздрогнула. Давно хотелось ей рассказать о своих душевных терзаниях человеку серьезному, умному, который понял бы все с полуслова и не посочувствовал бы — нет! — больше всего она боялась слезливого сочувствия, — а сказал бы что-нибудь простое и ободряющее, может быть, дал бы хороший, толковый совет. До сих пор она говорила обо всем только с Алесей… Но младшая сестра относилась к её переживаниям юношески легкомысленно: то возмущалась и осыпала Максима проклятиями (а Маше было обидно и больно слушать, как его ругают), то вдруг говорила:
— Плюнь ты на него. Разве мало стоящих людей? Неужто на нем свет клином сошелся?
Плюнь!..
Легко это советовать другому! А если она даже и после того, как он её оскорбил, не может вырвать его из сердца?
Поэтому, как только Василь спросил, она сразу решила: «Вот кому… он поймет», — и тут же легко и просто начала рассказывать.
Василь слушал, не проронив ни слова. Только, когда она дошла до того, как Максим грубо обидел её, он тихо выругался:
— Дур-рак.
Когда он волновался, то начинал заметно картавить.
— Ты понимаешь, как это тяжело—потерять веру в человека. Для меня он всегда был самым добрым, умным, чутким. Знала, что он горяч, несдержан. Но, может, за это и полюбила его. А теперь… Я не знаю, что мне о нем и думать теперь. — Она помолчала, потом откровенно призналась — Вообще, тяжело, Вася. Прямо сердце горит. Шесть лет… Шесть лет я жила мечтами о простом человеческом счастье — о семье. Еще совсем недавно представляла себя женой, матерью… — Должно быть, на какое-то мгновение забывшись, она счастливо засмеялась. — Видишь, какие крамольные мысли волновали секретаря комсомольской организации.
Она смутилась: как это ни с того ни с сего выложила перед ним то, что скрывала даже от Алеси?
Василь долго молчал, и Маша с непонятным страхом ждала, что он скажет.
— Знаешь что?.. Я с ним поговорю.
— Ты? — Она помолчала. — Не надо, Вася. Что он подумает?
— Ну, если он окончательно совесть потерял и стал дураком, тогда, конечно…
…Назад идти было трудно.
Снег слепил глаза. Дорога, которая за пять минут до того казалась гладкой и твердой, хоть катись по ней, теперь вся была в косых наметах. Ноги скользили по сухомуспрессованному снегу.
Василь надвинул ушанку на глаза и шел, глядя под ноги. Он думал о Маше и чувствовал, как в душе у него растет злоба на Максима. Сам того не замечая, он довольно громко ругался, подкрепляя слова энергичными жестами.
«Петух надутый! Отрастил усы, как павлин хвост (ему ещё при первой встрече не понравились усы Максима), а в голове пусто. Зачем обижаешь девушку, осел безмозглый? Ты её подошвы не стоишь. Думаешь, все такие, как ты. Погоди, я поговорю с тобой… Я до тебя доберусь… И во имя нашей дружбы… я тебе вправлю мозги так…»
Вдруг ему показалось, что он сбился с дороги. Он быстро поднял голову и от неожиданности даже отшатнулся: перед ним стоял человек. Василь ещё больше удивился, когда узнал в нем Максима. Тот наклонился к нему, заглянул в лицо и засмеялся язвительным смехом.
— А-а, счастливый влюбленный! Проводил! Что ж ночевать не остался?
Василю показалось, будто его схватили за горло. Он втянул в себя воздух с такой силой, что кровь застучала в висках.
Голос Максима из насмешливого стал злым:
— Свинья ты, а не друг!
От этих слов у Василя как-то сразу отлегло от сердца.
— А ты — балда…
— Умники, черт бы вас побрал… Пророки доморощенные! — И, ругаясь, он обошел Василя и торопливо зашагал дальше.
Напрасно Василь пытался его остановить.
— Максим! Подожди ты! Давай поговорим серьезно. Через минуту тьма и метель поглотили его фигуру… «Как неудачно это вышло. У него и в самом деле есть основание думать черт знает что. Главное — о Маше. Надо завтра же встретиться и все объяснить. Но какой петух, однако!»
А «обиженный», «оскорбленный» Максим в это время шел, весело насвистывая. Весь его крик, все возмущение было не чем иным, как короткой вспышкой и даже отчасти позой. Правда, шевелилась в душе и ленивая ревность, задетое самолюбие, но все это заслонялось приятными воспоминаниями о вечере, проведенном у доктора.
21
В горячие летние дни, когда порой трудно выкроить часок прочитать газету, Лазовенка часто думал: зимой возьмет на месяц отпуск, передаст руководство заместителю, запрется и будет всерьез заниматься учебой, будет читать день и ночь, чтоб за месяц прочитать столько, сколько успевал обычно прочитать за год.
Учебой он действительно занялся серьезно. А над намерением взять отпуск сам посмеялся: работы и зимой было не меньше, чем летом.
