Василий Шукшин - Беседы при ясной луне. Рассказы
— Ну, одной смелости тут тоже, наверно, мало.
— Мало. — Максим опять кивнул. Подумал. — Но смелый хоть не врет. — Максим снова посмотрел в глаза Григорию. — Не додумается врать, смелый-то. Чуешь? А голова… что же, какая есть. Какую бог дал. Голова у тебя неплохая. Но… бывает… — Максим вдруг махнул рукой, досадливо поморщился. — Заговорился я чего-то. Ладно. Лишка, видно, хватил, правда. Не обессудь, Гриша. Спите. — Максим встал из-за стола, посмотрел на дверь горницы… И спросил шепотом: — Как жена-то?
— Что? — не понял Григорий.
— Не ворчит, что в деревню увез из города?
Григорий улыбнулся… Не сразу сказал, и сказал тоже тихо:
— Всякое бывает.
Это Максиму понравилось: ответ правдивый, не бравый и не жалостливый. Он кивнул на прощание и пошел к двери, стараясь ступать нетяжело, но все равно вышло грузно и шумно. Максим поскорей уж дошел последние шаги, толкнул дверь и вышел в сени. И там только ступил всей ногой… И на крыльце громко прокашлялся и сказал сам себе:
— Экая темень-то! В глаз коли…
Танцующий Шива
В чайной произошла драка.
Дело было так: плотники, семь человек, получили аванс (рубили сельмаг) и после работы пошли в чайную, как они говорят, — посидеть. Взяли семь бутылок портвейна (водки в чайной не было), семь котлет, сдвинули два столика, сели и стали помаленьку пропускать и кушать котлеты. Пропустили рюмочки по три, заговорили о том, что все-таки их хотят надуть с этим прилавком. Дело в том, что когда они рядились в цене, то упустили из виду прилавок: надо его делать плотникам или это уже столярная работа? Упустили-то сельповские, заказчики, а плотники тогда промолчали (бригадир у них в этом деле дока). Теперь выяснилось, что сельповские хотят, чтобы плотники сделали и прилавок тоже, они, оказывается, имели это в виду, что это само собой разумеется и так далее, и тому подобное. Но в договоре этот пункт не помечен, и плотники встали «на дыбошки»: прилавок — не наше дело! То есть они могут, конечно, его сделать, но за это — отдельная плата.
— Я им справочник покажу, — с явной угрозой говорил бригадир, сухой мужик, весь черный от солнца. — Я их носом ткну, где написано черным по белому: какие работы плотницкие, а какие столярные. Они же ни бум-бум в этом.
Все были согласны с бригадиром. Более того, все были возмущены, а иные, вроде Кольки Забалуева, даже оскорблялись и грустно, горько вздыхали. Они забыли один свой веселый разговор, когда они, семеро, сидя тут же, в чайной, толковали…
Но это — потом. Сейчас они говорили:
— А если бы, значит, так: им бы зачесалось теперь сделать какой-нибудь фигурный прилавок?
— Да любой прилавок! Это же особая работа…
— До чего ушлый народ пошел! Эдак они нас заставят и рамы вязать!
— Наше дело теперь: настелить пол, окосячить, навесить двери и — все, точка.
— Я те так скажу… Ты слушай сюда! Слушай сюда!
— Еще, что ли, по одной?
— Давайте.
Скинулись, взяли еще семь бутылок.
— Я те так скажу… Ты слушай сюда! Слушай сюда!
— Ну? Ну? Ну?
— Да не «ну» — слушай! Я рубил баню Дарье Кузовниковой…
— При чем тут Дарья? То — частное лицо, а то — организация: сравнил…
— Я те к примеру! Ты слушай сюда!..
— Долбо…
— Мужики, перестаньте лаяться! — крикнула буфетчица. — А то выставлю счас всех!.. Распустили языки-то.
— Ты слушай сюда!
— Ну!
— Гну! Если бы не женщина тут, я б те сказал…
В общем, беседа приняла оживленный характер: сельповским здорово перепадало — за наглость и вероломство.
Тут в чайную пришел Аркашка Кебин, по прозвищу Танцующий Шива.
Давно его так прозвали, в школе еще. Он тоже взял себе «портвяшку», котлету (поругался с женой и в знак протеста не стал дома ужинать), сел за столик по соседству с плотниками, прислушался к их разговору… И сказал громко:
— Хмыри!
Плотники замолчали. Посмотрели на Аркашку.
— Трепачи, — еще сказал Аркашка. Он потому и Шива, что везде сует свой нос. — Проходимцы.
Плотники сперва не поняли, что это к ним относится. Невероятно! Даже с Аркашкиным языком — и то — на семерых подвыпивших так говорить… Что он, сдурел, что ли?
— Это я вам, вам, — сказал Аркашка. — Бедненькие — обманули их. Вас обманешь! Тот еще не родился, кто вас обманет. Прохиндеи.
У одного здоровенного плотника, Ваньки Селезнева, даже рот приоткрылся.
— Недоумеваете, почему прохиндеями назвал? Поясняю: полтора месяца назад вы, семеро хмырей, сидели тут же и радовались, что объегорили сельповских с договором: не вставили туда пункт о прилавке. Теперь вы сидите и проливаете крокодиловы слезы — вроде вас обманули. Нет, это вы обманули!
— Да? — спросил бригадир. И это «да» было — растерянность, никак не угроза. Беспомощность.
— Да, да. — Аркашка отдавил бочком вилки кусочек котлетки, подцепил его, обмакнул в соус и отправил в рот — очень все аккуратно, культурно, даже мизинчик оттопырил. Потом (так любят делать артисты, изображающие в кино господ и надменных чиновников) — не прожевав, продолжал говорить: — Я слышал это собственными ушами, поэтому не показывайте мне детское удивление на лице, а имейте мужество выслушать горькую правду. Мне, допустим, это все равно, но где же правда, товарищи?! — Аркашка упивался, наслаждался, точно в июльскую жару погрузился по горло в прохладную воду и млел, и чуть шевелил пальцами ног. Великая сила — правда: зная ее, можно быть спокойным. Аркашка был спокоен. Он судил прохиндеев. — Стыдно, товарищи. И, главное, сами сидят возмущаются! Видели таких проходимцев? Ну, ладно, задумали обмануть сельповских, но зачем вот так вот сидеть и разводить нюни, что вас хотят обмануть? — Аркашка искренне заинтересовался, хотел понять. — Ведь вы на этом же самом месте похохатывали… — Но тут Аркашка увидел, что Ванька Селезнев показывает вовсе не детское удивление на лице, а берется за бутылку. Аркашка вскочил с места, потому что хорошо знал этого губошлепа — ломанет. — Ванька!.. Поставь бутылку на место, поставь, Ванюша. Я же вас на понт беру! Велите ему поставить бутылку!
Плотники обрели дар речи.
— А ты чего это заволновался-то, Шива? Ванька, поставь бутылку.
— Иди к нам, Аркашка.
— Правда, чего ты там один сидишь? Иди к нам.
— Пусть он поставит бутылку.
— Он поставил. Поставь, Иван. Иди, Аркаша.
Аркашка, прихватив свою недопитую бутылку, пересел к плотникам и только было хотел набулькать себе полстакашка и уже оттопырил мизинчик, как Ванька протянул через стол свою мощную грабастую лапу и поймал Аркашку за грудки.
— А-а, Шива!.. На понт берешь, да? Счас ты у меня станцуешь. Танцуй!
Аркашка поборолся немного с рукой, но рука… это не рука, а березовый сук с пальцами.
— Брось… — с трудом проговорил Аркашка.
— Танцуй!
— Отпусти, дурной!..
— Будешь танцевать?
Тут плотники принялись рассказывать нездешнему бригадиру, как здорово Аркашка танцует. Ногами что выделывает!.. Руками! А то — сам стоит, а голова танцует…
— Голова?
— Голова! Сам неподвижный, а голова ходуном ходит.
А Ванька все держал Аркашку за грудки, довольный, что надоумил товарищей с танцем.
— Будешь танцевать?
Чудовищные пальцы сжались туже.
— Буду!.. Отпусти!
Ванька отпустил.
— Гад такой. Обрадовался — здоровый? — Аркашка потер шею. — Распустил грабли-то… Попроси по-человечески — станцую, обязательно надо руки свои поганые таращить!
— Не обижайся, Аркашка. Станцуй вот для человека — он никогда не видел. Ванька больше не будет.
— Станцуй, будь другом!
Аркашке набухали стакан из своих бутылок.
— Ванька больше не будет. Не будешь, Иван?
— Пусть танцует.
Аркашка оглушил стакан.
— Зараза, — сказал он с дрожью в голосе. — Еще руки распускает… Для всех станцую, а ты — отвернись!
Ванька опять было потянулся к Аркашке, но ему не дали.
— Станцуй, Аркашка. Ванька, отвернись. — Ваньке подмигнули. — Отвернись, кому сказано! Чего ты, в самом деле, руки-то распускаешь?
— Нашелся мне, понимаешь… — Аркашка открыто и зло посмотрел на Ваньку. — Губошлеп. Три извилины в мозгу и все параллельные.
— Ладно, Аркашка, станцуй.
— Отвернись! — прикрикнул Аркашка на Ваньку.
Ванька сделал вид, что отвернулся.
Аркашка внимательно, чуть ли не торжественно оглядел всех, встал…
Как он танцует, Шива, — это надо смотреть.
Это не танец, где живет одна только плотская радость, унаследованная от прыжков и сексуального хвастовства тупых и беззаботных древних, у Аркашки — это свободная форма свободного существования в нашем деловом веке. Только так, больше слабый Аркашка не мог никак.
