Семен Бабаевский - Свет над землёй
Но вот наступает утро, на синем-синем небе играет солнце — и обман вмиг исчезает. Нет ни тумана над рекой, ни розовых бликов — все под ярким светом обрело и обычную форму и должную окраску; и желтые, опаленные зноем скалы, и небольшая глиняная круча, изрытая, как оспой, щуровыми гнездами, и тощий кустарник, и река в глубоких берегах, и бурые стволы сосен, и темная, обмазанная кизяком кошара — все, все было просто и обыденно.
Нечто похожее на этот зрительный обман приключилось и с Сергеем. Вся разница состояла лишь в том, что причиной исчезновения подобного обмана был, разумеется, не дневной свет, а тот памятный разговор с Кондратьевым. Именно этот разговор и заставил Сергея посмотреть на жизнь другими глазами. Проезжая по станицам и хуторам, встречаясь и разговаривая с людьми, Сергей стал замечать странную перемену: все то, что еще вчера было окрашено в розовые тона, теперь предстало перед ним совсем в ином освещении.
Он увидел картину покоя: с того самого дня, когда люди навеселе вернулись с торжественного собрания по случаю пуска Усть-Невинской ГЭС и увидели в своих хатах электрический свет, в станицах царили радость и веселье; завезенные столбы для электролиний были сложены на площади и по вечерам уже служили довольно-таки удобным местом для гулянок молодежи, — развозить эти столбы по степи никто не собирался; во дворах ферм, в полевых станах были еще в мае приготовлены кирпич, глина и песок для сооружения трансформаторных колонок, но так все это и лежало, зарастая бурьяном; электрические моторы, проволока, изоляторы как были сложены на временное хранение в кладовые, да так и остались там, уже покрывшись пылью… Словом, что только успели сделать до пуска гидростанции, то я было сделано, а после этого никто, кроме Рагулина, не сдвинулся с места. «Эге, вот оно, за что ругал меня Николай Петрович, — думал Сергей, въезжая под вечер в Родниковскую. — Непрошено и негаданно образовалось опасное перемирие… Надо кончать эту мирную жизнь, и как можно быстрее…»
Никита Никитич Андриянов встретил Сергея на освещенном крылечке станичного Совета, обрадованно пожал руку и пригласил к себе в дом. Жил Никита Никитич недалеко от станичного Совета. Приземистая, под камышом хатенка стояла в глубине двора. У входа в гонцы горела стосвечовая лампа — весь небольшой двор имеете с деревьями, курятником, сажком и сарайчиком был озарен необычайно сильным сиянием. Много было света и в комнатах, куда вошел Сергей, здороваясь с хозяйкой, пожилой и дородной женщиной.
— А погляди, Сергей Тимофеевич, как мы живем да поживаем! — сказал Никита Никитич. — Кругом светло, как днем! Не жизнь, а сплошное удовольствие… А ну, Настенька, — обратился он к жене, — включи плитку да сготовь нам ужин с чаем. Теперь все это в один миг! — и Никита Никитич подмигнул Сергею, сощурив влажные, подслеповатые глаза. — Действуй, Настенька!
— Да я лучше затоплю печку, — сказала Настенька.
— Никаких печек! Режь сало, жарь яичницу, да чтоб все мигом сычало и шкварчало и чтоб никакого дыма!
И Никита Никитич, очевидно желая показать Сергею, как все это просто делается, сам включил штепсель. Плитка зарумянилась и быстро накалилась добела.
— Сергей Тимофеевич, вот она, роскошь! — восторгался Никита Никитич. — И ты знаешь, не верится, хоть убей, не верится, что где-то там, в Усть-Невинской, крутится колесо, а у меня в доме происходит такое чудо!.. Помню, когда мы рыли канал, было дюже холодно, а теперь ишь какой жар!
Тут Никита Никитич приблизил руки к плитке, пошевелил пальцами и от удовольствия рассмеялся.
— Удобно! — воскликнул он. — Зимой и руки буду греть… А ты бы посмотрел, что делается в нашей станице! Утром, веришь, ни один дымарь не дымит, а зайди тем часом в любую хату — на столе и вареники, и картошка жареная, и горячее молоко… Бабы уже так наловчились включать штепселя — истинные электромонтеры! А жена Хворостянкина где-то раздобыла утюг… И что за канальская бабочка! Так ты веришь, эта машина ходит теперь из хаты в хату — белье бабы разглаживают по очереди. До моей Настеньки никак та очередь не дойдет…
— Ну, хватит тебе хвастаться, — сердито сказала Настенька, ставя сковородку. — Идите в горницу…
Пока готовился ужин, Сергей и Никита Никитич сидели у стола и разговаривали.
— Все это, конечно, приятно, — сказал Сергей. — И свет в доме, и плитки, и утюги — дело хорошее и нужное. Но меня, Никита Никитич, другое беспокоит…
— Какое ж то беспокойство? — участливо спросил Никита Никитич.
— Проехал я по станицам и вижу: веселимся, радуемся, а дело стоит… А через это не туда идет даровая энергия, вот в чем горе. — Сергей посмотрел на абажур, висевший над столом. — Какое главное назначение нашей гидростанции? Облегчить труд людей. А мы чем увлеклись?
— Да ты об этом особо не журись, — приглаживая бородку, сказал Никита Никитич. — Облегчение уже пришло, и люди уже довольны… Главное — чертовски культурно! Газетку можно вечерком почитать, радиоприемники позавелись чуть не в каждой хате, да и вообще по-домашнему там всякое приготовление… Или же станицу взять. Теперь у нас почти до утра песни поют. А почему? Веселая стала наша станица. Опять же почему она стала веселая? По причине электричества… А ты бы поглядел, что выстраивает наш Хворостянкин! В кабине понаделал разных кнопок, нажмет нужную штучку — заиграет звоночек, и перед Хворостянкиным уже стоит тот, кто ему нужен… Механизация, что тут скажешь!
— Плохая механизация.
— А у себя дома Хворостянкин, веришь, — продолжал Никита Никитич, — спит, чертяка его побери, а над головой всю ночь зарево сияет!
— Это зачем же? — Сергей усмехнулся.
— «Наслаждаюсь», — говорит… Он же весь день раскатывает на тачанке, тут еще у него теперь новый секретарь партбюро — Татьяна Нецветова. Подстегивает она его. Бедному Хворостянкину приходится на одной ноге поворачиваться. Он только перед сном и вникает в газету, да так и засыпает при полном освещении. Жена ругается, а он ни за что не велит гасить свет… А заведующий птицефермой в его колхозе провел электричество в курятник, — где-то он услыхал, что от электрического освещения куры яиц больше будут нести… Ну, от этого новшества петухам одно горе: не могут, бедняги, распознать, когда полночь, а когда рассвет. Горланят, бисовы души, всю ночь и от натуги даже поохрипли… Как-то раз мы с Хворостянкиным из любопытства пошли ночью на птичник и стали в щелку наблюдать. Сидят кочеты на шесте и будто дремлют. А потом — луп бельмами, а кругом светло, как днем. Испужаются, думают, что уже солнце взошло, и давай бить крыльями и орать почем зря… Комедия!
— Да, Никита Никитич, комедия невеселая. От такой комедии, вижу я, кое-кому плакать придется. Петухами забавляетесь, а дело забыли. — Сергей встал, прошелся по комнате. — Знаешь что, Никита Никитич, — я приехал к тебе ругаться.
— Это зачем же? — удивился Никита Никитич. — Разве нельзя жить мирно?
— Нельзя, — твердо сказал Сергей. — Столбы лежат на площади?
— Лежат… В полной сохранности.
— Почему не ведете линию в степь?
— Так не было ж указания!
— Какое же нужно еще указание?
— Да от района.
— А разве было указание приостановить работы?
— Так-то так, — смутившись, сказал Никита Никитич. — Оно как-то само по себе… Вроде передышки.
— Вот что, Никита Никитич, — сказал Сергей, садясь к столу, — созывай депутатов станичного Совета да приглашай председателей колхозов, бригадиров, электриков… Будем кончать передышку!
26
Солнце палило нещадно, воздух был недвижим и горяч, а к низкому полдню над горами собралась гроза. Она двигалась с юга в сторону Усть-Невинской и так быстро, точно хотела опередить Виктора Грачева.
Все небо затянуло тучами: по всему горизонту они были так спрессованы в одну высоченную стену, что приобрели свинцово-синий оттенок. Виктор оглянулся и увидел: впереди грозовых туч, преграждая им путь, повисло серое полотнище — то лил дождь, и молния, играя, и вкось и вкривь прошивала водяную стену огненно-красными нитками. Все чаще и чаще доносились раскаты грома, тяжелые и тревожные. Порывисто дул ветер, и по дороге вспыхивали и кружились серые и мрачные винтовые столбы пыли. День хмурился, темнели поля…
Виктор торопился, оглядывался на это серое полотнище, смотрел по сторонам: поблизости не было ни бригадного табора, ни пастушьей кошары, ни даже копны сена, где бы можно было укрыться, — сколько видел глаз, колосья и колосья, как натянутый бледно-зеленый парус, покачивались они на ветру. «Эх, будь что будет, — подумал Виктор, — не размокну…»
Тут он стал вспоминать свое неудачное посещение Родниковской, разговор с матерью Татьяны, посещение Хворостянкина… Почему-то вспомнилась первая встреча с Татьяной, и чувство досады сменилось радостью. Это было в Рощенской. Виктор зашел в магазин купить записную книжку и увидел Татьяну. Она отбирала на прилавке книги и связывала их в пачки, затем попросила его помочь отнести покупку на двухколесный шарабан, стоявший возле магазина. Виктор охотно исполнил просьбу и, хотя она его не спрашивала, сам назвал свое имя и сказал, что он и есть тот инженер, который монтировал Усть-Невинскую ГЭС.
