Валентина Мухина-Петринская - Утро. Ветер. Дороги
— А, шефы… знаю.
Он сообщил мне, что учится в восьмом классе и мечтает стать агрономом, как Щибря.
— Шурка-то Скоморохова не примет вас, — предупредил он. — Она вообще не любит командировочных. К ней и не ставят, а сегодня и вовсе: у нее тоска…
Меня поразило, что и председатель колхоза, и мальчишка-школьник упоминали о Шуриной тоске как-то просто, по-деловому, как если бы сказали: «У нее грипп». Невозможно было представить, чтоб в Москве сказали о ком-либо: сегодня не вышел на работу, у него тоска.
Я сказала об этом Васильку.
— И у нас так не говорят, — подтвердил он, — так ведь это Шурка Скоморохова. Она безотказная, понимаете? И с температурой выйдет на работу, если надо. Куда никто не хочет идти (ну, тяжело или невыгодно), так за ней посылают. Чудачка она, но с ней не соскучишься! А вообще — безотказная!
— Она тихая?
Василек так и прыснул. Едва чемодан не выронил от смеха.
— Чего нет, того нет. Достается от нее на собраниях всему начальству. Щибря — первый председатель колхоза, который ее уважает. Остальные-то, до него, ни во что ее не ставили. Прежнего-то председателя из-за Шурки и сняли. Приехало районное начальство на перевыборы. Все честь по чести. Хотели опять его же рекомендовать.
А Шурка начала задавать свои вопросы — хоть стой, хоть падай. Секретарь райкома так рассердился: или, говорит, председателя за такие дела сажать, или Скоморохову за клевету.
— Ну и что?
— Председателя сняли.
— А на Щибрю она ничего не говорила?
— А что про него скажешь, если он не для семьи, а для народа живет. У нас ведь все на виду.
Я посмотрела на Василька. Белобрысый, курносый, загорелый, брови совсем белые — выгорели, что ли? Одет в телогрейку, теплые штаны, валенки…
Мы подошли к Шуриной избе. Бревенчатый, покосившийся домишко стоял на краю обрыва, у излучины замерзшей реки. Отсюда виднелись желтые отмели Оки и синеющие неоглядные лесные дали.
Пока мы дошли, уже опустились сумерки, по всей деревне вспыхнул электрический свет и у Шуры засветились маленькие окна.
Василек заглянул в незанавешенное окно, я последовала его примеру. У накрытого клеенкой стола сидела молодая женщина в сером пуховом платке на плечах. Опустив руки на колени и раскачиваясь, она пела.
— Не подумайте, что она пьяница какая, — зашептал мне в ухо Василек. — Некоторые болтают про такое — это неправда. Настроение у нее плохое, тоска. Пока не перепоет всех песен (любимые по нескольку раз), не встанет.
— И часто так бывает?
— В год два-три раза… День, а то два. Будем заходить? Василек явно робел. Я постучала. Никакого ответа. Постучала громче, потом очень громко… Никто не отзывался. Я открыла дверь и вошла в избу. Шура и тут не обратила никакого внимания.
Василек поставил в сенях мои вещи и обратился в бегство. Я тоже почему-то оробела, но взяла себя в руки. Я поняла, что перебивать Шуру не следует. Тихонечно разделась у порога, пальто повесила на гвоздь, внесла вещи, на цыпочках подошла к сундуку, накрытому льняным рядном, и, смирнехонько усевшись на сундуке, стала слушать пение Александры Скомороховой.
…Я ли в поле да не травушка была,Я ли в поле не зеленая росла,Веяли меня, травушку, скосили,На солнышке в поле иссушили..
— выводила она чистым, может, чуть с хрипотцой, задушевным голосок. На обожженном морозом и ветром и все равно прекрасном лице застыло какое-то непередаваемое выражение боли и восторга одновременно. Большие зеленые глаза смотрели сквозь вещи, будто она видела что-то незримое для меня.
…Я ли в поле не калинушка была,Я ли в поле да не красная росла,Взяли калинушку поломали,В жгутики меня посвязали…
Не знаю, пела ли ока это, жаловалась ли, умоляла ли кого-то пощадить ее, удивлялась ли равнодушию, одно знаю: она невыносимо страдала, и я страдала вместе с ней…
А Шура уже пела другую песню безо всякой паузы, я даже не сразу заметила переход.
Я кручину никому не покажу,Темной ночью выйду в поле на мажу,Буду плакать, буду суженого звать,Буду слезы на дорогу проливать.
Шура перестала петь, с минуту молча смотрела на меня, потом опять запела. Она не пела целиком ни одной песни. То ли ей не все нравилось, то ли она забывала у песни начало или конец.
А потом она запела «Огромное небо»… Эту песню я совсем недавно слышала в сотый раз по телевизору в исполнении певицы с мировой известностью и, как всегда, прослушала с наслаждением. У этой безвестной колхозницы пусть не такой хороший голос — уже не тот, не сберегли, ведь на ветру, на морозе каждый день, — но петь с таким чувством, драматизмом, естественностью…
Почему отец ни слова не сказал мне об этом? Неужели она ни разу при кем так не пела? А может быть, ни при ком так не пела, и я лишь случайно попала в ее дремучий звездный час? На деревне все говорят: голос уже не тот. И не посылают больше даже на конкурсы самодеятельности…
А дело не в голосе… в чем-то совсем другом. Я была потрясена… В этой глухой деревне, на реке Оке, живет человек с могучими и сильными чувствами и может эти чувства выразить захватывающе…
Комок у меня подступил к горлу. А она уже пела что-то свое, деревенское… Пригорюнилась, подперла румяную, обветренную щеку кулачком, опять сложила кисти рук на коленях, потом положила руки на стол… На лице сменяется одно выражение другим, как тень от облака скользит в солнечный ветреный день. И до чего же русское, крестьянское это выражение рта, глаз, подчеркнутое то исчезающей, то появляющейся морщинкой на переносице…
Ой, да ты, ка-а-а-а-линушка!Ой, да ты не стой, не стойНа горе крутой!Тебя ветер бьет,Тебя дождь сечет.
Теперь Шура ходила, нет, металась по избе. Она была высокая, статная, сильная, гибкая, было в ней и какое-то непередаваемое врожденное изящество. Густые русые косы небрежно закручены на затылке в тяжелый узел, который оттягивает голову назад.
Ой, да ты, калинушка,Лазоревый цвет!
Я слушала Александру Прокофьевну и думала: что значат эти ее приступы тоски? В городе сказали бы: «на нервной почве». Но на вид она такая здоровая, крупная, сильная женщина. Почему же колхозники принимают эту ее «тоску»?
Жизнь сложилась иначе, чем жаждала ее душа. Да и обид было немало. В обидах ли дело, в обостренной ранимости Шуры или в чем другом? Горькая жизнь разводки, смерть ребенка, одиночество женщины, полной сил и здоровья…
И я вдруг подумала: по своей ли дороге она идет или по случайной, куда ее позвали обстоятельства рождения и окружающей жизни, а она и пошла, не догадываясь, не смея догадываться о своем настоящем? Что если все, кто встретились на ее жизненном пути, страшно и несправедливо ошиблись в Шуре, не поняв или не поверив, что рядом с ними живет и увядает огромный талант?
Я, выросшая в столице, никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так пел. Лучше поют, но так — никто. Она же в каждой песне другой человек. Она же перевоплощается то в робкую девушку, то в удалого молодца, то в бойкую свашеньку… Она и слушателей заставляет перевоплощаться. Конечно же, она — артистка! И я представила, что если голос ее пропадет окончательно, то талант ее все равно останется с ней. Шура сядет тогда к столу и будет мысленно петь, как мысленно слушал свою музыку глухой Бетховен.
Я вскочила с сундука и, в свою очередь, заходила по комнате (Шура уже опять сидела у стола и пела старинную разбойничью песнь о том, как «едут с товарами в путь из Касимово муромским лесом купцы…»). Неужели может быть, что талант как птенец в яичной скорлупе: в конце концов он пробьет скорлупу, но… вдруг уже будет поздно?
Сколько ей лет? Кажется, папа сказал двадцать семь. А вдруг уже поздно? Нет, не может быть, талант еще живой, не засох, как растение без воды. Надо что-то предпринять.
Шура перестала петь. Она внимательно смотрела на меня.
— Откуда ты взялась? — спросила она. — При тебе так хорошо поется.
— Из Москвы. Я — Владя Гусева.
— Владя?! Сергея Ефимовича дочка? — Шура даже просияла от радости. — Ох, ты, наверное, голодная? Что ж сразу не сказалась?
— Я слушала…
— Ох, как неловко получилось!
— Что вы, большое спасибо за песни!
Шура недоверчиво взглянула на меня, махнула рукой и, накинув на голову платок, побежала в погреб.
Пока она растапливала печку, ставила самовар, накрывала на стол, я умылась, причесалась, распаковала книги и уложила их двумя высокими стопками на табурете.
Шура даже охнула, руками всплеснула, бросилась было рассматривать книги, но засмеялась и опять принялась хлопотать у стола.
