Борис Лапин - Подвиг
В библиотечке, имеющейся у Кнудсена, я вычитал несколько описаний американских полярных экспедиций, где упоминается о «мистере Кобельофф», любезном русском предпринимателе, с необыкновенной предупредительностью встретившем путешественников по прибытии их в расположенный близ Берингова пролива порт оф Уэйллен — порт Китовый, как американцы переводят название Уэллена (от слова «уэйль» — «кит»). И он, несомненно, должен был импонировать иностранцам своим апломбом местного жителя и отличным знанием английского языка, неожиданным в земле чукчей.
Как выяснилось, он лет пять был во Владивостоке, а после жил в Сан-Франциско и даже учился там не то в колледже, не то в университете. Вчера, когда он очнулся, он упомянул об этом раз шесть за первые полчаса. История, которую он рассказывает, необыкновенна, и, чем больше я о ней думаю, тем более мне начинает казаться, что в ней есть что-то фальшивое, — не просто выдумка, а именно фальшь. Как будто при помощи этой истории он пытается скрыть иное, настоящее лицо своей жизни. И несмотря на то что все детали его рассказа точны и правдоподобны, да и говорит он гладко и уверенно, я почти готов написать — это ложь. Сначала, впрочем, я лучше передам его рассказ, не вдаваясь в критику.
Он сел на кресло в каюте Кнудсена и, хмуро откашлявшись, начал говорить. Он говорил длинно, как будто упражняясь в ораторском искусстве.
В последнее время в Уэллене стала, по его словам, совершенно невозможная обстановка.
— Я не молодой человек, — разводил он руками, — посудите сами: двадцать лет жизни провел на Чукотке, сжился с людьми, свыкся, женился на туземке, есть у меня дети. Хорошо, допустим, что некоторое время назад, по их мнению, я был вредным эксплуататором — скупал у чукчей меха (хотя я должен вам заметить, что я только с начала войны начал вести самостоятельное дело и прибыль там была грошовая). Но ведь после революции торговые дела я прекратил. Живу как любой чукча, хожу на охоту, на рыбную ловлю, никого не задеваю. Наоборот, даже неоднократно оказывал услуги советской власти знанием чукотского языка. Я по роду камчадал, но как-никак интеллигент, понимаю новые течения. Приедет, например, новый председатель из Петропавловска, сейчас же, понятно, собирает митинг туземцев, обращается с речью. «Будьте любезны, товарищ Феша, составьте переводик на их язык». Но последнее время уэлленское начальство такое начало притеснение, что просто не сказать. Постановили меня даже выселить с Чукотки. В качестве, дескать, злостного человека, спаивающего чукчей самогоном. Но, позвольте, это же бессмысленно! Откуда я мог взять сахар для варки самогона? Да спросите хоть у Миши — кладовщика фактории, и он вам скажет — брал ли я когда-нибудь больше одного пуда сахару у них на фактории. Ну, сколько я бы мог выгнать из одного пуда сахару спирту, скажите сами!
Хорошо хоть вышло, что постановление о моем выселении отсюда сделали осенью, когда пароход уже ушел. Конечно, я учился в Сан-Франциско и стал им поперек горла. В общем, прожил зиму с ними, как кошка с собакой. Дошли до того, что хотите — верьте, хотите — нет, но перестали отпускать мне из Дежневской фактории муку. Хоть помирай с голоду. Я-то, конечно, не помер — стал посылать за мукой свояков-чукчей, но вижу, что те смотрят волками, когда видят, что чукча несет ко мне в домик муку. Одним словом, в апреле решил я уехать из Уэллена. Вот вы были в Уэллене, — неужели вам не рассказали об этом? Там ведь и мой домик стоит. Деревянный домик, — привез из Аляски.
Он обращался ко мне. Я помнил какую-то историю вроде этой, ее рассказывал председатель рика. Он не называл Кобелева иначе как «Фешка лысая контра», и удивлялся, как его терпели на Чукотке столько лет после советизации.
— Простите, — перебил его Кнудсен, — не объясните ли вы нам сначала, что значат вот эти вещи, которые мы нашли недалеко от вас на берегу. Вот маленькая кирка и вот эта надпись. Видите: «Николай Алексеенко». Что стало с Алексеенкой?
— Алексеенко умер, — коротко и поспешно буркнул он, — дайте я вам по порядку расскажу.
— Вы, вероятно, с ним поссорились? Отчего он вырезал бранную надпись?
Кобелев посмотрел улыбаясь. Он вообще очень часто улыбается. В данном случае это было совсем некстати, после того как он только что сообщил нам о смерти Алексеенко: «Кто ж его знает. Алексеенко был непонятный человек. А может, это и не он писал».
Рассказ он начал следующим образом:
— Когда рик решил выставить меня с Чукотки, я тоже постановил, что мешкать мне особенно нечего. Бабу с детьми я отправил к отцу в Яндагай. Пусть там работает в яранге. А сам погрузился с вещами на нарты. Вещичек у меня немного, упряжка неважная, но я отобрал только то, что нужно в дороге. Я решил податься на Колыму, ну и еще сделать кой-какую разведку по дороге, у меня были присмотрены богатые местечки по реке Колючиной. Из Уэллена я выехал ночью, — никто не видал, куда и в какую сторону. Не хотел вводить людей в соблазн гнаться за мной. Пусть думают, что уехал в Анадырь. В пять дней я сделал километров четыреста. Заметьте — езжу я всегда один, без каюра. На шестой день выехал в бухту Чигайакатын, где стоит дом Алексеенки. Я, конечно, заехал к нему, думал накормить собак, переночевать и ехать дальше. — Он — мой прежний знакомец. Ищу в доме, потом вышел на улицу, где у него балаган для сушеной рыбы, заглянул в яму — нигде ничего нет. Ни одной рыбины. Хоть шаром покати. Алексеенко ходит за мной и ноет. Грязный, оборванный, на себя не похож. Хнычет. Говорит — нет, дескать, ни крошки муки, вся семья питается «кислой». «Собаки, — говорит Алексеенко, — все давно подохли и пошли в похлебку». Осталась у него только одна собака — Серко. «Прямо страшно смотреть! Как кусок мяса от мясника, только одна разница, что заросла шерстью». И ведь вот какой сон-оф-э-бич сухопутный — Алексеенко. Знал отлично, что охота в прошлый год была плохая и, значит, будет голод, а он себе в ус не дует. Запасов никаких не сделал. Словом, собирается помирать.
Да… А неподалеку от дома Алексеенки стоит еще чукотский лагерь. Всего несколько яранг. Прихожу туда. Там, вижу, совсем кладбище. В пологах темно. Огонь в плошках не горит. Последний жир пошел на вых-вых. Знаете их замечательное кушанье? Режут вермишелью нерпичьи ремни, нацарапают из-под снега оленьего моху — и варят похлебку.
Захожу в первую ярангу. Чукчи сидят в пологах тихо, как мертвецы. На пологах лед сверху. Сидят. Закрыли глаза.
Меня увидали не сразу, а увидели — сейчас же загалдели:
«Приехал! Давай юколу! Давай кау-кау (галеты)!»
Я объясняю, конечно, что ничем помочь не могу, хоть и рад. Мало-мало захватил на дорогу, а больше ничего нет. А они, надо сказать, это «на дорогу» здорово понимают. Обыкновенно попрошайничают, пока не побьешь. А как скажешь «большая дорога», сами никогда не возьмут.
«Все, что голод, один человек виноват, — выскакивает шаман их Энну, — другой человек не виноват. Один виноват Алек-Чеен-Кау. Этакий кащакин-кляуль. Его надо убить. Убей его ты. Ты, наверно, больно злой».
По-ихнему кащакин — это наш брат казак. Хуже, мол, казака и человека на свете нет. Так и говорят, когда хотят обругать кого последним словом.
«Людей, говорю, нельзя убивать, говорю, в старое время исправник-эрем замордовал бы за такие слова». — «Врешь, говорят, в старое время не было никогда, чтобы один человек на целый ным-ным такой дурной глаз наводил. Надо бы, говорят, его убить, только нельзя, а то может беда выйти. Мы одно дело хотим сделать, — нельзя сейчас о нем говорить. Ждем, когда солнце станет сильно греть. Еще дней десять — уйдем отсюда». — «Да что, спрашиваю, у вас тут вышло?» — «Э, хорошо не вышло. Совсем вышло плохо. У нас, говорят, второй год дурная охота. Да разве Алек-Чеен-Кау мог когда сказать, что мы плохо с ним делились? Это лето как мы ждали моржей — придут или не придут на Чигайакатын? Если не придут, думаем, надо нам помирать. Однако гляди-гляди — моржи пришли на лежбище. Мы все — тихо, как мышь в норе. Алек-Чеен-Кау! Если ты умный, и ты тихо, как мышь. Только он плохой человек. Когда все спали, он пошел на лежбище, стал бить моржей раньше гнездованья. Моржи как рассердятся, и все ушли в море. А мы с чем остались?»
Вот видите, какая история произошла! Набросились чукчи на Алексеенко. Ну, тот, конечно, утверждает, что никакой его вины тут нет. Моржи — одно, он — другое. Однако я замечаю, что Алексеенке самому еще страшнее, чем чукчам. Ходит он гоголем, живот подвязал, дети каждый день сереют, скоро сделаются совсем как земля. Я остался несколько дней у него в доме. Кормлю собак рыбными галетами. Когда самому надо поесть — ухожу куда-нибудь подальше. Покамест все-таки разговариваю каждый день с чукчами. Скоро узнал от них, что они задумали. Говорят: голод у нас. Надо уходить отсюда. Куда уходить? Уйдем на Сладкую реку, вот куда! Есть, дескать, такая река — белая вода, желтая глина, по берегу блестят цветные камни; попробуешь эту глину — она сладкая на вкус, жирная, можно там жить, питаться землей.
