Олесь Гончар - Повести и рассказы

— Наверно, сейчас никто в общежитиях не спит, все читают о победе под Москвой!

— И в «Волне коммунизма», наверное, не спят, мы и туда передали, — радостным голосом рассказывала Марийка. — Это здесь поблизости, колхоз так называется — «Волна коммунизма»… Ой, у меня до сих пор еще в ушах полно ветра! Мы так бежали!..

— С кем же вы в колхоз передали?

— Встретили Сашку Дробота, он к кому-то на коне приезжал…

— Кто этот Дробот?

— Счетовод тамошний, до войны был комсомольским секретарем на хуторе… Честный парняга!

— Честный, говоришь?

— Да говорю же — комсомолец!

— А какой там снег, Сережка, чудный! — щебетала Люба. — Всю дорогу барахтались. Я Марийку как толкну в сугроб!..

— А я тебя! Качала, как сама хотела!

Девчата разделись, забрались, смеясь, на лежанку и уселись, как горлицы, рядышком.

— Ну а теперь песни петь!

— «Широка страна моя родная!..»

До поздней ночи Сережка напевал с девчатами песни, по которым так соскучился в Полтаве. Здесь, в этом рабочем бараке, посреди занесенной снегом степи, для них словно бы не существовало ни запретов, ни опасностей, ни оккупации. В самом деле, еще никогда парню не было так хорошо, как в эту ночь. В перерывах между песнями Марийка говорила, что его бамбуковая палка годится на древко для знамени, и пообещала принести знамя в Полтаву, но не раньше чем весной, когда земля оттает, потому что сейчас, в морозы, она как камень и трудно вынуть то, что спрятано в ней… Весной, весной!..

«Она и сама как Веснянка!» — думал Сережка о девушке, глядя на золотые капельки веснушек, казавшиеся ему удивительно красивыми. Веснянка! Не будь здесь сестры, он сказал бы Марийке, что она как Веснянка…

Сказал бы или не сказал бы?

В четырех километрах от совхоза в глубокой балке притаился хутор Яровой, или, по-новому, колхоз «Волна коммунизма». Он раскинулся в стороне от большой дороги, спрятавшись в овраге, как в люльке, и это не раз спасало колхозников от налетов немецких бандитов.

Если другие села, расположенные ближе к дороге, то и дело подвергались жестоким нападениям проходящих войск, которые, налетев с большой дороги, глумились над населением, врывались в дома, переворачивая все в сундуках колхозниц, разбивая пасеки, уничтожая по дворам домашнюю птицу, то в «Волне коммунизма» такие погромы встречались значительно реже. Здесь еще и сейчас во дворах спокойно ходили гуси и утки, бегали поросята, удивляя каждого, кто попадал на хутор Яровой из других сел. Бывший председатель колхоза «Волна коммунизма» оставался и сейчас на этой должности. Он был беспартийный, но хороший хозяйственник, колхозники стояли за него горой, а немецкая администрация поначалу даже заигрывала с такими авторитетными людьми. Немецкие власти, конечно, не знали, что председателя колхозники и уважают именно потому, что он умеет лучше других охранять колхозное добро от оккупантов и блестяще саботирует их мероприятия… Не знало районное начальство и того, что весь хутор, собственно, представляет собой своеобразную партизанскую базу, что здесь в каждой хате выпекается хлеб для партизанского отряда, а в чуланах неделями отлеживаются раненые бойцы.

В этот затерянный в степи хуторок и прибыл сегодня ночью Ильевский с Марийкиным отцом. Едва смерилось, за ними заехал, возвращаясь с совхозной мельницы, бойкий мальчишка пионерского возраста. Через какие-нибудь полчаса его легкие, как скрипка, саночки пересекли открытое поле и начали спускаться по безлюдной улочке хутора.

В окнах хат уже вспыхивали огоньки. Женщины закрывали ставни, скликали детвору ужинать. На просторном колхозном дворе возле окованного льдом колодца еще скрипел журавель, — кто-то, запоздав, поил скотину. Тут, во дворе, Сила Гаврилович и Ильевский вышли из саней, поблагодарили паренька, который в ответ только свистнул и проскользнул на своей «скрипке» к конюшне.

Сережка, изрядно промерзнув за дорогу в своем городском пиджачке, спрятал, как в муфту, руки в рукава и, съежившись, молча двинулся за Силой Гавриловичем. Словно бы отделившись на какое-то время от своей плоти, парень увидел себя вроде со стороны — сгорбленного, промерзшего — и не узнал. Неужели это в самом деле он, Сережка Ильевский, который еще полгода назад ходил в светлые институтские аудитории в белой рубашке с галстуком, в идеально отглаженных брюках, с конспектами в руках? Разве бы поверил он, скажи ему тогда, что пройдет полгода, и он, Сережка, будет брести по темной улочке хутора Ярового с суровым столяром Силой, навстречу смертельным опасностям, и будет интересовать окружающих уже не своей внешностью, привлекательной или непривлекательной, не своими стихами и отметками в зачетной книжке, а прежде всего тем, что ему можно поручить важное дело и потребовать его исполнения. Без привычки все это было почти жестоким, но именно на обломках многих привычных понятий сейчас вырастало его настоящее возмужание. Сережка почувствовал, что теперь он не просто Сережка, а молодой подпольщик, участник общенародной борьбы, и в этом сейчас его вес и значение как человека. Поэтому им заинтересовался Сашка Дробот, поэтому и Сила Гаврилович отнесся к нему с такой серьезностью; и, впервые шагая по улицам хутора Ярового, Сережка твердо верил, что встретит друзей, найдет защиту и помощь в случае опасности.

Хутор оказался довольно большим. Раскинувшись широко в начале оврага, он чем дальше, тем больше сужался, врезаясь острым углом между двумя склонами, и Сергею уже видно было, что далеко внизу, на самом острие угла, загораются огоньки в хатах. За этими огоньками, еще ниже, тянулись балки, покрытые темным лесом.

Чем ниже спускались Ильевский с Силой Гавриловичем, тем виднее было, что, несмотря на довольно позднее время, хутор не спит. В воздухе висел запах вкусного дыма, во дворах кто-то глухо переговаривался, всюду скрипели двери. По улицам сновали вооруженные люди, то и дело останавливая Сережку и Силу Гавриловича грозными окликами: «Кто идет?» Хмурый Сила отзывался сердитым ворчанием.

Вся нижняя часть хутора была запружена партизанами. Они, видимо, недавно пришли сюда и опять собирались в дорогу. Ладили сани, ковали лошадей, которые стояли, уже запряженные, почти под каждым навесом. Сила Гаврилович был, очевидно, своим человеком среди партизан, патрули узнавали его по голосу и пропускали с приветливыми шутками.

— Да их тут много! — радостно шептал столяру Сережка.

С тех пор как они миновали первый патруль, парню стало легче дышать. Он словно входил в свободный, надежный мир, где можно было не бояться окриков «хальт!», а идти гордо выпрямившись, как когда-то. Здесь можно было снова стать самим собой.

Пока Сила докладывал в штабе об Ильевском, парню пришлось ждать в просторной накуренной комнате, заполненной партизанами. Присев в углу, Сережа не сводил глаз с этих отважных людей, которые не раз потрясали своими делами оккупированную врагом область. Раньше Сереже казалось, что все они гигантского роста и разговаривают грозным басом, полным ненависти к врагу. А тут спали вповалку на полу и толпились возле стола обыкновенные люди, молодые и пожилые, одни — в засаленных кожушках трактористов и механиков, другие — в брезентовых тяжелых плащах колхозных ездовых или в черной форме железнодорожников. Не будь при них оружия, можно было бы подумать, что они только что вернулись с мирной работы и решили обогреться, отдохнуть.

Днем это помещение служило, наверное, конторой колхоза. На стенах висели разные распоряжения оккупационных властей, пестрящие грамматическими ошибками. Никто этих бумажек не трогал, не срывал, никто, кроме Сережки, не обращал на них внимания. А Сереже эти распоряжения, висящие над головами партизан, казались особенно нелепыми, наносными, чуждыми этой жизни.

Из разговора можно было понять, что в комнате собрались не только партизаны. За столом сидели несколько председателей колхозов. Видно, они не принадлежали к отряду, а прибыли с какими-то отчетами. Вместе с партизанами они оживленно обсуждали введенную в «Волне коммунизма» новую систему учета, которая всем присутствующим очень нравилась своим остроумием. Сережа смог понять только то, что вместо хлеба и скота оккупанты должны были получить от «Волны коммунизма» дулю под нос. Председатели колхозов, конечно, имели образование более низкое, чем Ильевский, но паренек ощущал их явное преимущество. Его приводила в восторг и солидная беседа этих людей, и их спокойствие, уравновешенность. С чувством собственного достоинства, с глубоким знанием дела они серьезно спорили и советовались, ожидая вызова к «хозяину».

«Они и сейчас чувствуют себя хозяевами положения, — думал Сережка. — Как и Сила Гаврилович, они продолжают жить по советским законам… Даже на совещание съехались в этот заметенный снегами хутор, чтобы отчитаться перед „хозяином“. Кто же он, этот „хозяин“?» — не терпелось узнать парню.