Сигизмунд Кржижановский - "Возвращение Мюнхгаузена". Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

- Но позвольте, - вспылил я, - мы должны жаловаться, пусть его уберут и дадут другого машиниста.

- Другого? - вытянулись со всех полок встревоженные шеи. - Ну, еще неизвестно, какой попадется, другой-то ваш: вот на соседней ветке машинист, так тот, кроме "Анти-Дюринга", никаких и никого - все книги в топку, грудами, до раскала, на полный ход, но если попадется ему, упаси господи, "Анти-Дюринг" - глазами в книгу... ну и уж тут без крушения не бывает. Нет, уж другого нам не надо; этот хоть эйле-мит-вэйле, хоть по вершку в день, да тянет, а "другого" еще такого допросишься, что антидюрингнет с насыпи колесами кверху, и вместо Москвы - царствие небесное.

Я не стал спорить, но к числу нотабене, спрятанных в записную книжку, прибавилось еще одно. По приезде в Москву выясню, надолго ли хватит запасов русской литературы.

Когда мы подъезжали к московскому вокзалу, и я уже взялся за ручку двери, стрелочник развернул красный советский флаг, что у них означает "путь закрыт". И в виду самой Москвы, бросившей в небо тысячи колоколен, пришлось прождать добрый час, пока стрелка пустила поезд к перрону.

Первое, что бросилось мне в глаза, объявление на вокзальной стене, в котором наркомздрав Семашко почему-то просит его не лузгать. Я поднял брови и так и не опускал за все время пребывания в Москве. Готовый к необычайностям, с бьющимся сердцем вступил я в этот город, построенный на кровях и тайнах.

Наши европейские россказни о столице Союза Республик, изображавшие ее как город наоборот, где дома строят от крыш к фундаменту, ходят подошвами по облакам[18], крестятся левой рукой, где первые всегда последние (например, в очередях), где официоз - "Правда", потому что наоборот, и т. д., и т. д. всего не припомнишь, - все это неправда: в Москве домов от крыш к фундаменту не строят (и от фундамента к крышам тоже не строят), не крестятся ни левой, ни правой, что же до того, земля или небо у них под подметками, не знаю: москвичи, собственно, ходят без подметок. Вообще, голод и нищета отовсюду протягивают тысячи ладоней. Все съедено - до церковных луковиц включительно; некоторое время пробовали питаться оптическими чечевицами, из которых, говорят, получалась неуловимо-прозрачная похлебка. Съестные лавки - к моменту моего приезда - были заколочены, и только у их вывесок с нарисованными окороками, с гирляндами сосисок и орнаментом из редисочных хвостов или у золотых скульптурных изображений кренделей и свиных голов стояли толпы сгрудившихся людей и питались вприглядку. В более зажиточных домах, где могли оплатить труд художника, обедали, соблюдая кулинарную традицию по-старому. У стола: на первое подавали натюрморт голландской школы с изображением всевозможной снеди, на третье - елочные фрукты из папье-маше. К этому присоединялся и товарный голод: на магазинных полках, кроме пыли, почти ничего. Смешно сказать, когда мне понадобилась палка, обыкновенная палка (тротуары там из ухабов и ям), то в магазине не оказалось палок о двух концах: пришлось удовольствоваться палкой об одном конце. Или вот пример: когда один из москвичей, доведенный бестоварьем до отчаяния, попробовал повеситься, оказалось, что веревка свита из песку: вместо смерти пришлось ограничиться ушибами. Безобразие.

Внутренние разногласия во время моего пребывания в столице еще усугубляли разруху и бедность. Так, однажды, проходя мимо ряда серых, паутинного цвета домов, я с удовольствием остановился у особняка, выделявшегося свежим глянцем краски и рядами застекленных окон. Но когда на следующий же день случаю угодно было привести меня к этому же дому, я увидел: стены пожухли и покосились, а улица перед фасадом под обвалившейся штукатуркой и битым стеклом.

- Что произошло в этом доме? - обратился я к прохожему, осторожно пробиравшемуся, стараясь не занозить своих голых пяток о стекло.

- Дискуссия.

- Ну а после?

- После лидер оппозиции, уходя, хлопнул дверью. Вот и все.

- Чушь, - обернулся на наши голоса встречный, - уходя, он прищемил дверью палец. А суть дела в том, что...

- Для меня, - угрюмо перебил первый, внезапно захромав, - суть в том, что из-за ваших расспросов я порезал себе пятку.

Две спины разошлись - влево и вправо, оставив меня в полном недоумении.

Оратор нажал кнопку. Свет сменился тьмой, и на матовом квадрате экрана дрогнули, стали и отчетчились удвоенные контуры дважды заснятого дома: до и после.

Сквозь иные из голов продернулась было ассоциация: старые, полузабытые фотографии мартиникского землетрясения. Но прежде чем воспоминание доосозналось, кнопка сомкнула провода, вспыхнули лампионы и оратор продолжал, не давая вниманиям отвлечься в сторону.

- Если взглянуть на Москву с высоты птичьего полета, вы увидите: в центре каменный паук - Кремль, всматривающийся четырьмя широко раскрытыми воротами в вытканную им паутину улиц: серые нити их, как и на любой паутине, расходятся радиально врозь, прикрепляясь за дальние заставы; поперек радиусов, множеством коротких перемычек, переулки; кое-где они срослись в длинные раздужья, образуя кольца бульваров и валов, кое-где концы паутинным нитям оборвало ветром - это тупики; и сквозь паутину, выгибаясь изломленным телом, затиснутая в цепких двулапьях мостов синяя гусеница - река. Но разрешите птице опуститься на одну из московских кровель, а мне сесть в пролетку.

- Куда? - спрашивает возница, разбуженный моим прикосновением к плечу.

- В Табачихинский переулок.

- Миллиардец с вашей милости.

Возница стегает полуиздохшую лошаденку, пролетка с булыжины на булыжину, - и мы, взяв горб моста, вкатываемся в путаницу замоскворецких переулков; в одном из них крохотный, в раскосых окнах, с скрипучим крылечком, домик:

- Профессор Коробкин дома?[19]

- Пожалуйте...

Вхожу. Маститый ученый косит мне навстречу из-под стекол очков. Я объясняю цель прихода: иностранец, хотел бы ознакомиться с материальными условиями, в которые поставлена русская наука. Профессор извиняется: он не может подать руки. Действительно: пальцы замотаны в марлю и перетянуты бинтами. Озабоченно расспрашиваю. Оказывается: лишенные самых необходимых научных пособий, как, например, грифельной доски, ученые принуждены бродить, с куском мела в руке, отыскивая для записей своих выкладок, чертежей и формул хоть некие подобия досок. Так, профессору Коробкину не далее как вчера удалось найти весьма неплохую черную спинку кареты, остановившейся где-то тут неподалеку у одного из подъездов; профессор приладился к ней с своим мелом, и алгебраические знаки заскрипели по импровизированной доске, как вдруг та, завертев колесами, стала укатывать прочь, увозя с собой недооткрытое открытие. Естественно, бедный ученый бросился вслед за улепетывающей формулой, но формула, сверкнув спицами, круто в переулок, навстречу оглобли, удар - и вот: замотанные в марлю конечности доказывали без слов. Очутившись снова на улице, я стал внимательнее следить за стенками карет и автомобилей. Вскоре, проходя мимо одного из отмеченных серпом и молотом подъездов, я увидел быстро подкативший к ступенькам подъезда автомобиль: на задней стенке его, расчеркнувшись белыми линиями по темному брезенту, недочерченный чертеж. Взглянув по направлению, откуда приехал чертеж, я вскоре отыскал глазами и чертежника: из длинной перспективы улицы, с мелком, белеющим из протянутой руки, бежал, астматически дыша и бодая лысиной воздух, человек. Чисто спортивная привычка заставила меня, вынув хронометр, толчком пружины пустить стрелку по секундам и осьмым. Но в это время хлопнула дверца автомобиля: человек с глазами, спрятанными под козырек, с портфелем под наугольником локтя, вышагнувший из машины, прервал мои наблюдения:

- Иностранец?

- Да.

- Интересуетесь?

- Да.

- Так вот, - протянул он палец к добегающей лысине, - скажите вашим: красная наука движется вперед.

И, повернувшись к дверям подъезда, он сделал пригласительный жест. Мы поднялись по лестнице в кабинет с тринадцатью телефонами. Пробежав губами по их мембранам, как опытный игрок на свирели по отверстиям тростника, человек указал мне кресло и сел напротив. Мне неудобно было спрашивать, но сразу было видно, что предстоит разговор, с человеком видным и значимым. Собеседник говорил кратко, предпочитал вопросительный знак всем иным, без вводных и придаточных: он подставил свои вопросы, как подставляют ведра и лохани под щели в потолке при приближении дождя, и ждал. Делать было нечего: я стал говорить о впечатлении нищеты, бесхлебья, бестоварья, от которых приезжему с Запада положительно некуда спрятать глаза. Сперва я сдерживался, вел счет словам, но после недавние впечатления овладели мной, я дал свободу фактам - и они ливнем хлынули в его лохань. Я не забыл ничего - до палок об одном конце включительно.