Аркадий Львов - Двор. Книга 1
Третья премия — женские туфли на резине, каблучок-стопка, — тоже понравились, но главное здесь было то, что Дегтярь полностью сдержал свое обещание и добился, чтобы тридцать восьмой номер поменяли на тридцать шестой. Дина Варгафтик, по ее собственным словам, просто не чувствовала туфель на ноге, как будто мозолист-оператор Мавроди из женского отделения в бане Исаковича снял ей все мозоли.
— Хорошо, — сказал Иона Овсеич, — мы тебе верим, что Мавроди из женского отделения — хороший оператор. А сейчас, поскольку премии вручены и Степан с Ефимом успели вернуться из дипломатической командировки, позвольте предоставить слово нашим детям.
Таких аплодисментов, такого смеха еще не было, сам Иона Овсеич тоже смеялся и аплодировал, потому что все это было не ему за удачную шутку, а детям, которых Клава Ивановна и Гизелла Ланда построили возле пианино. Клава Ивановна подняла правую руку, но люди не могли успокоиться, и тогда она дала команду, чтобы дети начинали.
Адя Лапидис сыграл вступление, и Зюнчик с Колькой, в два голоса, запели:
На газоне центрального паркаВ темной грядке растет резеда.Можно галстук носить очень яркийИ быть в шахте героем труда.
Гизелла стремительно выбросила вперед обе руки, и дети в секунду подхватили:
Как же так: резеда и героем труда?Отчего? — растолкуйте вы мне.Потому что у нас каждый молод сейчасВ нашей юной прекрасной стране!
Клава Ивановна сделала знак людям, и они, вместе с детьми, повторили припев:
Потому что у нас каждый молод сейчасВ нашей юной прекрасной стране!
В девятом часу, уже начинало темнеть, из форпоста вынесли скамьи, чтобы освободить место для столов. Вначале Клава Ивановна боялась, что дети будут стрелять арбузными косточками и корками, но это были напрасные страхи: дети тоже понимают, когда можно, а когда нельзя.
Потом все вышли на середину двора, два мальчика из Покровского переулка играли на мандолине и балалайке лезгинку, а девочка, с пионерским галстуком и газырями, танцевала.
— Какие у нас дети, — открыто плакала Клава Ивановна, — какие у нас дети!
Вечер затянулся до двенадцати. Иона Овсеич сказал, уже пора, завтра на работу, а детям остался один день до школы. Перед уходом он напомнил, чтобы Клава Ивановна начала готовить списки жильцов к выборам. Теперь мы имеем свой форпост и есть где работать с людьми.
III
Старику Киселису с каждым днем делалось хуже, но он не жаловался. Наоборот, он сам доказывал, что человеку не может всю жизнь быть хорошо: должен прийти час, когда ему станет так плохо, как еще не было, и тогда человек захочет умереть. Клава Ивановна сказала, чтобы Киселис выбросил из головы глупые мысли, он еще будет приходить к ней на могилу, чтобы положить букетик. Потом Клава Ивановна горько вздохнула: она видит Киселиса насквозь — он лучше пойдет с молодой девочкой в кино, чем носить цветы на могилу старухи.
Нет, возразил Киселис, в этот раз мадам Малая ошибается: если на интернациональном кладбище, где евреи лежат вместе с гоями, ему проще будет положить цветы — они будут совсем рядом.
— Ладно, — перешла на серьезный тон Клава Ивановна, — хватит говорить про тот свет, давай лучше про этот. Что тебе принести?
Киселис пожал плечами: ему ничего не надо, у него все есть.
— Слушай, Киселис, — сказала мадам Малая, — не раз води здесь галантерею, а отвечай ясно, что тебе нужно, и мы сделаем.
Киселис опять пожал плечами: ему ничего не надо, у него все есть.
— Хорошо, — уступила Клава Ивановна, — тогда мы сами найдем, что тебе нужно. А глупые мысли выбрось из головы: живые должны думать про жизнь, а про смерть пусть думают покойники — у них есть свободное время. Вчера ЦИК издал постановление, что выборы состоятся двенадцатого декабря. Осталось каких-нибудь два месяца, так что не залеживайся здесь. Правительство дало тебе право голоса, и мы хотим, чтобы ты рассказал молодым, как было при старом режиме. Ты имел право выбирать в городскую думу?
Нет, покачал головой Киселис, в городскую думу он не имел права выбирать и вообще не участвовал в политической жизни.
— О, — воскликнула Малая, — хозяин лавки, коммерсант, и не имел права! Объясни это молодым, а то есть такие, которые думают, что никто им ничего не давал и все само упало с неба.
— В четырнадцатом году, в июле, — улыбнулся Киселис, — я должен был получить, через полковника Котляревского, партию лионского басона. Теперь из басона в моде остались только кисти и бахрома на флагах, а тогда были аксельбанты, позумент, галун…
Киселис поднял брови, глаза стали круглые и веселые, как от вишневки с водкой. Потом он вдруг икнул, раскрыл рот, вышел долгий, не похожий на храп, шуршащий звук, глаза остановились и сделались, как будто стеклянные.
Клава Ивановна побежала за доктором, чтобы Киселису сделали какой-нибудь укол, но доктор, когда взял его руку, сказал, что укола не надо. Клава Ивановна села на табурет, пригладила Киселису ладонями волосы, поцеловала его в лоб и вдруг заплакала. Она пробовала удержаться, закладывала пальцы под зубы, царапала ногтями щеки, но боль не помогла.
Няня принесла простыню, доктор сам накрыл покойника и велел всем выйти. У Клавы Ивановны подкашивались ноги, возле дверей она остановилась, повернула назад, подняла простыню, провела пальцами у Киселиса по щекам, поцеловала его в губы и тяжело застонала:
— Он такой одинокий, никого не имеет, он такой одинокий.
На другой день Киселиса привезли домой. У него была хорошая, метров десять, солнечная комната; когда посередине поставили гроб и с обеих сторон стулья, она показалась меньше, но все равно, сказала Дина Варгафтик, иметь такую комнату на одного человека — многие могут только мечтать.
— Дина, — покачала головой мадам Малая, — это не красиво: в доме покойник.
Колька, Зюнчик и Ося получили от Клавы Ивановны личное задание пройти по этажам и сказать, что выносить будут в три часа. Мальчики стучали в двери ногами и громко кричали, чтобы хозяева хорошо слышали, а те цыкали на них и приглушенными голосами требовали приличий хотя бы в такой день.
Подходить к гробу детям не разрешали: за свой век они еще успеют насмотреться. Мальчики стояли в коридоре, потом Колька принес три свечи, и со свечами они прошли к изголовью.
Старик Киселис лежал, как живой. У него было спокойное доброе лицо, совсем не такое, как раньше, когда они кричали ему: лишенец, получай обратно право голоса! Он замахивался на них своим зонтиком, и теперь нельзя было понять, почему они убегали от него.
— Человек пришел и ушел, как будто его не было, — шептала Аня Котляр, — а пока жив, думаешь, так всегда будет.
Ося плакал, Зюнчик и Колька тоже плакали. У Киселиса было спокойное доброе лицо, они смотрели и старались его не видеть.
В три часа дня Киселиса вынесли во двор, гроб поставили на стулья, застеленные рядном, и стояли молча, пока не пришел Иона Овсеич.
— Товарищи, — сказал он, — сегодня мы провожаем в последний путь старейшего жильца нашего дома, который видел это место, когда здесь еще не было камней, по которым мы ходим, крыши, под которой мы живем, — когда здесь была одна голая земля. Большую часть своей жизни Абрам Киселис жил в условиях царизма, и сегодня мы не будем вспоминать, что не все в жизни покойного тогда нам нравилось. Советская власть не мстила ему, наоборот, она дала ему хорошую светлую комнату, а также работу по специальности в галантерейном магазине, который он содержал в свое время на правах хозяина, другими словами, эксплуататора. А год назад она полностью восстановила его во всех гражданских правах, так что не осталось никакой разницы с остальными трудящимися. На старости лет он был совсем одинокий: единственный брат, Лазарь, в девятнадцатом году убежал за океан, в Америку. Но никто с этим не считался, наоборот, товарищ Малая навещала его до последней минуты, и он умер у нее на руках. Человека не забыли, он мог почувствовать заботу людей, и он готов был ответить на эту заботу, но смерть помешала ему. Когда оставалось жить буквально секунды, он, бывший коммерсант, с горечью вспоминал, что не имел права выбирать даже в городскую думу. В последний миг, перед смертью, человек понял больше, чем за всю свою жизнь. Прощай, дорогой сосед. Прощай, Киселис.
Клава Ивановна расправила черное покрывало с серебряной шестиконечной звездой, мужчины подняли гроб на плечи и пошли к воротам. Здесь стояла маленькая черная подвода с черным передком, черными колесами, черными лошадьми, низкие бортики не давали гробу сползать в сторону.
На кладбище дорога шла по улице Карла Маркса. Когда пересекали проспект лейтенанта Шмидта, встретили роту красноармейцев. Рота шагала в гарнизонную баню, бывшую Исаковича, и пела про щи горячие да с кипяточечком, про штурмовые ночи Спасска и волочаевские дни, а перед похоронами остановила песню: слышно было только, как топают по булыжной мостовой тяжелые красноармейские сапоги.
