Геннадий Башкуев - Пропавший
Рядом, на лавке, давясь слезами, девушка поила из ложечки солдата с забинтованными глазами. Ульяна узнала в ней соседскую девчонку Таню, поразилась, как за ночь та повзрослела, если не постарела…
Бой, ожесточенно разгоравшийся с каждым часом, к полудню начал угасать: все рейсе рвались мины, перестрелка увяла, некоторое время стучал, как горошины о пустой бидон, пулемет, но и он умолк. Раненых разбудила тишина — ей на войне не верят. Те, кто в сознании, приподняли головы. «Ха! Утерся ерманец-то! В штаны наклал!» — хихикнул от печи дед Стае.
Послышался гул мотора, похожий на тракторный. Не веря, Ульяна выскочила из клуба — захлебнулась от гула моторов и лязга гусениц…
Дальнейшее она воспринимала как нескончаемый кошмарный сон.
По улице, потемневшей от близкого боя, разрывая рот, с долгим «аа-а-а…» бежал солдат без шапки. За ним, урча, неспешно ползло квадратное чудовище, разбрасывая гусеницами комья снега и чернозема. Из люка белозубо ухмылялась чумазая рожа, танкист, забавляясь, что-то орал. Боец остановился, щелкнул затвором, но выстрела не последовало, закричал снова. Ульяна наконец разобрала: «Ра-а-ане-ных… спа-а-а-аса-айте!» Крик оборвался, громада подмяла человеческую фигурку…
…Перед клубом немцы согнали немногочисленное население Березняков — человек тридцать женщин, стариков, детей, тех, кто не успел или не захотел уйти на восток. Высокий худой офицер в кожаном плаще с меховым воротником отдавал с крыльца приказы хриплым голосом. Солдаты в мышиных шинелях, стоявшие в оцеплении, опустив на животы автоматы, хлопали себя по бокам, притопывали сапогами, терли щеки.
Тяжелораненых добили прямо в клубе короткими, экономными очередями. Способных держаться на ногах, полураздетых, выгнали на улицу, раздали лопаты, хотя мерзлую землю не возьмет и лом. Боец с забинтованным лицом, босой, в одной нательной рубахе, отбросив лопату, вертел головой, к чему-то прислушивался.
Ульяна стояла в толпе односельчан, обнимала приникшую к плечу Таню. Девушка беззвучно рыдала, сотрясалась всем телом. Игорек уцепился за подол матери, хныкал, старший урезонивал брата. Люди, понурясь, молчали.
— Поднять головы! Смотреть! — тонко прокричал невесть откуда выскочивший человек в штатском. Офицер махнул перчаткой.
— Это есть трудовое перевоспитание! — старательно перевел штатский.
Немец-здоровяк в надвинутой на глаза каске подошел к слепому красноармейцу, ткнул кулаком в лицо. Таня вскрикнула. Раздирая окровавленные бинты, раненый рванулся на крик: «Таня?!» Немец сбил его с ног. Солдатня засвистела, заулюлюкало: «Курт, Курт!» Здоровяк сдвинул автомат за спину, выставив левую ногу, ждал, когда слепой поднимется. Харкая в снег тягучими сгустками, слепой силился встать с колен. И тогда, занеся над головой лопату, откуда-то сбоку бросился на здоровяка красноармеец. Ульяна узнала «своего» — по заштопанной на плече гимнастерке, которую успела подлатать на рассвете. Сейчас там, на плече, проступало алое пятно.
Раздался сухой щелчок, словно в лесу обломили ветку, раненый, выронив лопату, медленно сел. Вцепившись друг в друга, Таня и Ульяна заголосили. Толпа подалась назад, в едином порыве вздохнула: «Оо-о-о!» Из этого вздоха вытянулось тонкое, почти детское: «Аа-а-а!» — крик искоркой дрожал на кончике граненого штыка. Выставив его перед собой, дед Стае бежал в атаку — маленький, в рваном зипуне и огромных, с чужой ноги, валенках. Обложив «ерманца» страшным матом, подскользнулся, потерял валенок. Офицер, покашливая, с любопытством глазел на старика.
Когда до офицера оставалось несколько шагов, деда Стаса развернула в воздухе мощная, в упор, свинцовая струя, подбросила, выдирая клочья из зипуна, и серым комочком, подстреленным воробышком кинула на снег.
Толпа с глухим криком подалась вперед. Одновременно что-то произошло в неровном строю раненых: они держали лопаты, как оружие. Слепой с залитым кровью лицом широко, по-бойцовски, расставил босые ноги.
Солдаты в оцеплении схватились за автоматы. Качнул стволом танк, зрачок пулемета с бронетранспортера смотрел, казалось Ульяне, прямо в глаза.
Офицер внимательно оглядел поданный ему четырехгранный штык, сиял перчатку, щелкнул по металлу, сказал: «Гут!» — воззрился на толпу русских, длинно заговорил.
— Внимание! — опять вынырнул человечек в штатском. — Германская армия не воюет с мирным населением. Германская армия воюет с большевистскими солдатами! Но вы, жители деревни Бе-рез-ня-ки, не оправдали доверия германской армии! Вы помогали большевистским солдатам, лечили и кормили их! Вы пытались… зэ… бунтовать! Вы не подлежите перевоспитанию, а потому есть только один… ээ… выход!
Офицер, покашливая, махнул перчаткой, пошел к бронетранспортеру, обмазанному белой краской.
Солдаты бросились к раненым и березняковцам. Осыпая градом ударов, теснили их к распахнутым дверям клуба. В упиравшихся стреляли. Автоматные очереди заглушали стоны и плач.
Ульяна уговаривала сыновей бежать, оставить ее, маленькие, юркие, спи могли проскочить сквозь оцепление. Березняки уже горели, подожженные с двух концов, черные полосы разрезали блеклый диск солнца. Огонь жадно пожирал просушенное временем, облитое бензином дерево.
В смешавшейся толпе слепой и Таня прижались друг к другу, застыли. Ульяна крепко обнимала детей. В клубе было тепло. Раскочегаренная дедом Стасом печь-голландка жила, грела своими боками. Тишина вселила надежды: авось обойдется, потомят для острастки и отпустят, немцы — тоже люди…
Первым почуяла опасность собака. Прибежавший из дома Тузик заскулил, поджав хвост. Кислый угарный дымок вполз в щели. Помещение вдруг сжалось в размерах, стало трудно дышать. Люди кинулись к заколоченным окнам, обдирая в кровь руки, полезли, силясь вырвать доски — в ответ хлестнула очередь из пулемета. Полетели щепки. Но женщины упрямо лезли к окнам, поднимали детей — глотнуть воздуха. Пули крошили дерево, дети без стонов падали на руки матерей. Раненые пытались удержать женщин — их смяли, оттеснили от окон. Дальний угол лизнул язычок пламени, в тот же миг клубы дыма наполнили помещение… Крики ослабли, потонули в треске набиравшего силу пожара.
Прижимая к груди Игорька, Ульяна, задыхаясь от дыма, пробивалась к сцене. Там, за сценой, был запасной выход…
…К вечеру ее, полуживую, подобрали с младшим сыном на руках односельчанки, успевшие спрятаться в погребах. Ульяна, как заведенная, твердила имя старшенького — Павлушки, оставшегося там, в клубе…
Березняков более не существовало. Обгоревшие печные остовы подпирали низкое пепельное небо.
VIIЖорик у двери пошевелил затекшей ногой. Он не знал, что была такая война. Долгор окаменела на табурете, вцепилась в палку.
Тяжело гукнула дверь. Вошедший недобро зыркнул на непрошеных гостей, протопал во вторую комнату, оставляя на полу шметки снега и грязи.
Ульяна с трудом поднялась, прошлепала в комнату. Невнятный, просительный ее шепоток oборвала грубая ругань. Хозяйка вернулась к гостям, посетовала, что Ваньша совсем не хочет есть.
— Сын? — хрипло переспросил Жорик. вспомнив рассказ хозяйки, Ульяна не ответила, не расслышала, наверно.
Все трое сидели молча. Жорик шмыгал несом. Долгор ерзала на табурете, посматривая в окно. Из сбивчивого рассказа хозяйки дома она поняла, конечно, не все, но главное: про солдатика, раненного в грудь и говорившего не по-русски…
В дверь вежливо постучали. В избу, пригибаясь, вошел человек с озабоченным лицом, с висячими, казалось, от постоянной невеселой думы усами. Жорик его узнал — вместе ехали в автобусе. Человек вытер о половичок ноги, пригладил волосы, поздоровался. Ульяна захлопотала у стола.
— Дома напился, тетка Ульяна! — громко сказал вислоусый. — А что, Ваньша-то… все отдыхает?
— Отдыха-ат, отдыха-ат, аппетиту-т никакого! — заохала, привставая с табурета, Ульяна. — Уж вы бы, Кирьян Палыч, с ем бы поговорили…
Кирьян Палыч непонятно хмыкнул, дернул ус, мотнул головой Жорику: «Выйдем!»
— Видал?! — громко сказал он на крыльце, возмущенно сплюнул. Жорик кивнул на всякий случай. Во время Ульяниного рассказа ему стало душно, он не мог надышаться морозным воздухом. Кирьян Палыч, пыхнув папироской, начал жаловаться на бригадирскую долю.
— С утра в райцентр мотался, запчасти выбивать. Собачья должность! Спрашивается, какого шута я должен перед каждым ползать на коленях?! Дожили, понимаешь, ни запчастей, ни людей! Ты мне лучше скажи, с кем я должен хлеб растить?! План давать?! — бригадир будто разговаривал с кем-то невидимым. — Тьфу! Ты погляди, у нас же в Березняках и мужиков-то не осталось! Девкам за стариков, что ль, выходить?!
Жорик припомнил, что его удивило: на пустынней улице было мало детворы.
— Разбежались кто куда! Москву им подавай, лимитчики несчастные! А как в райцентре завод пустили — вовсе беда! Хошь ты волком вой! А вот такие краснорожие… быки средь бела дня в кроватях дрыхнут! Аппетиту, вишь, у него нету! Ханурик!
