Ирина Велембовская - Мариша Огонькова
Она пропустила вперед себя своих детей, а ту девочку, которая была похожа на Анатолия, не позвала и даже загородила ей дорогу: нечего, мол, тут. И девочка испуганно отступила.
Первый гнев у Раисы прошел. Брата своего она не видела почти четыре года. И, словно забыв, что только что она его ругала и поносила при всем честном народе, Раиса прилепилась к щеке Анатолия мокрыми от слез губами, и они оба опять принялись плакать, теперь уже в один голос.
Видимо, золовка уже поняла, что Мариша не посягнет в этом доме ни на одну вещь, оставшуюся от покойницы, ни на один рубль денег, поэтому она быстро успокоилась и даже подступилась к Марише с поцелуем.
Потом Раиса стала проворно собирать на стол. Выставила холодное, пироги, рыбу, выпивку — весь остаток от поминок. Мариша смотрела золовке в лицо, и оно уже не казалось ей таким злым и чужим, тем более что брат и сестра Лямкины между собой были очень схожи, без всякого труда угадывались в них одного отца, одной матери дети.
За едой Раиса самым подробным образом изложила, как похоронили мать. Гордясь за покойницу, рассказала, что гроб везли на машине, обитой красным кумачом с черными лентами. Правление дало полтысячи рублей деньгами, зерна, мяса. На кладбище присутствовало не только местное руководство, но даже из райисполкома. А накануне председатель сельсовета дал свой мотоцикл, чтобы привезти священника.
— Только больно уж халатно отслужил, — сказала Раиса. — Не понравилось всем. За двести пятьдесят рублей побоялся лишний раз рот разинуть.
— Небось пьяный, — хмуро заметил Анатолий. — Меня тут не было, а то бы я его по шее!..
— Ну уж ты скажешь: по шее!.. Кто бы это тебе разрешил — священника бить?
Раисины дети сидели тут же за столом, ели пироги и слушали, о чем толкуют старшие. Мариша взглянула в окошко, там маячила девочка. Наверное, ждала, когда позовут.
— Поди, вскричи ее, — велела Раиса сынишке. — Есть небось хочет.
Девочка тотчас пришла. У нее были зелено-карие, в чуть припухлых веках глаза, такие, как у Анатолия. Льняные волосы без всякой ленточки, одета она была не поймешь во что: то ли длинная кофта, то ли короткое платье. Никто ее не умыл, не причесал, не одел как следует, а ведь только-только схоронили ее бабушку.
Раиса подвинула девочке пирог и блюдце с рыбой. Та стала есть, и Мариша увидела, что рот у нее щербатый — менялись зубы.
— Шурочкой ее звать, — сказала Раиса Марише и повернулась к маленькой гостье: — Ешь да ступай домой, там мать, чай, с работы пришла.
Мариша поймала взгляд Анатолия, который тот бросил на свою дочь. Взгляд был достаточно растерянный. Он как бы говорил: что же, мне удавиться теперь, что ли? Что было, то было… Чувствовалось, что Анатолия здорово измучили непривычные для него слезы и бессонная ночь на багажной полке. Поэтому его решили отпустить спать.
— А нам с тобой сидеть некогда, — сказала Раиса Марише. — Ты погляди, что в огороде-то делается. А ведь мне днями тоже уезжать.
До самого темна они обжинали траву, пололи гряды, забитые лебедой и кислицей. Таскали из ближнего болотца воду, отливали капусту и огурцы. Шурочка тоже копошилась рядом, помогала.
— Мама ее не гнала, — вздохнув, сказала Раиса. — Она знала, что Анатоха к Любке таскался.
— Не надо при ней, — шепнула Мариша, оглянувшись ча девочку.
Когда совсем стемнело, Раиса и Мариша позволили себе сесть отдохнуть. Они расположились на шаткой лавочке в палисаднике, или, как здесь называли, садочке. Тут густо росли высокие, измельчавшие мальвы, цветы яркие, но совсем без запаха. Запахов хватало других: ветер нес аромат с розового клеверища и с болотца, заросшего белой таволгой. Оба эти запаха были так знакомы Марише с детства. В то же время было в них что-то чужое. Это пахло севером, его темными лесами, густой травой, кочками, болотцами, невытоптанными ягодками, сохранившимся еще звериным жильем.
— Сильно ведь хорошо!.. — вдруг с чувством сказала Раиса. — А нас всех жизнь раскидала.
Мариша тихонько пожала ее руку, такую жесткую, как раньше была у нее самой.
— Любку, конечно, пожалеть тоже надо, — продолжала Раиса. — На ремонте работает, шпалы таскает. Все среди мужиков, пить начала…
К вопросу о разделе имущества Лямкины вернулись на следующее утро.
— Так как мы с вами сделаемся? — спросила Раиса.
— Нам ничего не надо, — поспешно заверила Мариша.
— Так уж и совсем ничего?
Анатолий отоспался, но выглядел по-прежнему хмуро.
— Надо оглядеться, — не очень уверенно сказал он. — Корову, например, сейчас, к осени, не продашь. Надо на мясо сдавать.
Раиса вдруг опять налилась гневом.
— У меня дети, а ты собираешься корову резать!
— Ты что, ее, корову, на третий этаж к себе в Костроме поволокешь?
— Да хоть на четвертый, не твоя забота!
Ничто в таких словах не было для Мариши новостью. Но участие в этом семейном дележе было сейчас совершенно невыносимым. Она сидела бледная и губы у нее дрожали.
Но Анатолия почему-то захлестнуло. И не столько жадность, сколько непонятная Марише злоба.
— Ну ладно, тебе отдать — на это я согласен, — сказал он сестре. — Ты хоть за матерью ходила. А той шалаве за что?
— Замолчи!.. — чуть не задохнувшись, вскрикнула Мариша.
Золовка этого крика даже испугалась. К тому же наверняка считала, что на законного мужа кричать не положено.
— Да полно! — примиряюще сказала она Марише. — Чего ты больше всех волнуешься? Нервы-то свои побереги. Разберемся.
«Шалаву», то есть Любку Кузьмину, кстати, никто к этому дележу и не подумал пригласить. Сама она близко к дому Лямкиных не смела подойти, Мариша случайно увидела ее, идущую от железнодорожной линии, с черными, не женскими, руками, в пыльном платке. Издали Любка казалась немолодой, хотя была ровесницей Анатолия, значит, всего на три года старше Мариши. За что он эту Любку, которую бросил, ненавидел теперь? Наверное, стыдился сам себя, поэтому рычал и хорохорился.
Раиса тоже приметила Любку, крикнула, чтобы та зашла. Любка вздрогнула, оглянулась и не спеша повернула к лямкинскому дому.
— Да сиди! — остановила золовка Маришу, когда та хотела уйти. — Не бойся, она баба сильно тихая.
Любка Кузьмина действительно была тихая. На Маришино «здравствуйте» ответила шепотком и больше не промолвила ни слова. Хотя, конечно, понимала, кто перед ней сейчас.
— Ну-ка, выпей и закуси, — вынесла ей тарелку и стопку Раиса.
Шурочка подбежала к матери и ухватилась за ее черную руку, потом потянулась губами к щеке. А Мариша с болью подумала: не потому ли не приехала покойная свекровь на их с Анатолием свадьбу, что совесть ее была на стороне Любки с девочкой.
Любка выпила свою стопку и немножко осмелела.
— Нонче за Мельниковой рощей шпалы меняли, ну и ягод там!.. Ты, Раиса, чай, знаешь где? На праву руку, за мостком. Вся трава красная.
Раиса долила ей остаток в стопку.
— Не до ягод. Выпей еще да иди. Дома-то, чай, тоже делов полно.
Любка, как по приказу, сразу же поднялась и пошла. Мариша попробовала удержать Шурочку, но та вырвала ручонку, побежала за матерью.
— Да, оказия!.. — покачала головой Раиса. — Чего тут скажешь?..
Ночью Мариша поднялась и тихо вышла из избы на улицу. Уже начинало светать, все очертания были неясные, туманные, холодные. На лямкинский большой огород, мигнув, упала звезда.
— Сейчас бы идти, идти без оглядки!.. — сказала сама себе Мариша. — Схорониться бы во все белое!..
Шорох позади заставил ее вздрогнуть и обернуться. Вышел и Анатолий, тоже белый, как туман.
— Где ты? — спросил он тревожно. — Ты не заболела?
— Душно…
Муж подошел ближе и вдруг опустился перед ней на землю.
— Прости, Парфеновна!.. Прости меня за все! Маришиной рукой он вытер себе глаза и еще раз попросил:
— Не сердись. Как скажешь, так все и будет.
Из дома покойной матери они не увезли с собой ничего. Мариша взяла только насильно врученные ей Раисой два мотка белой шерсти, себе и Анатолию на варежки. Да еще сняла со стены фотографию. На ней была вся семья Лямкиных еще до войны: отец, мать, два взрослых парня, дочь-девушка и самый младший, стриженный под бокс, белобрысый Анатолий. Он стоял, ласково привалившись плечом к родной матери, а она обнимала его сильной крестьянской рукой. Рябинка, под которой снялись на лавочке, была в ту пору еще совсем тоненькая, десятилеточка.
Обратно на станцию Анатолий и Мариша шли через нескошенный просторный луг из одних белых ромашек. Время этим цветкам отходило, головки глядели вниз, стебли спутались. И кустился по лугу юный березнячок, грозивший через несколько лет превратиться в густую березовую заросль.
— Тут наш покос был, — сказал Анатолий. — А теперь, значит, косить некому… Зарастает.
К вечеру того же дня они уже были в Москве. За три года Мариша успела очень полюбить ее, полюбила и ту улицу, на которой жила, даже большую, набитую народом квартиру, окна которой выходили прямо на пыльный тротуар и где всегда приходилось отгораживаться занавесками от прохожих. Но сейчас Мариша возвращалась домой с очень тяжелым чувством.
