Антон Макаренко - Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»

– Еще бы! Ты – беспризорный?

– Нет, еще не был беспризорным.

– Так чего же ты пришел? Мы берем только беспризорных.

– Я не хочу быть беспризорным.

– Видно, ты очень неглупый мальчик.

Ваня повел головой к плечу:

– А чего ж я буду глупый?

– Это и видно. – Они опять поглядели друг на друга.

– Ну, хорошо. Не мешай… – сказала одна из них.

– Я не мешаю.

– В колонию Первого мая мы не отправляем. Это комонес.

– Комонес?

– Да, комонес. Туда правонарушителей отправляют.

– Я был в комонесе. Так там выгоняют! Такой… у него волос нету[133].

– У них есть кому выгонять, а у нас некому, так ты и стоишь. Я тебе сказала: не мешай!

За столом в углу поднялся молодой мужчина и сказал недовольно:

– Мария Викентьевна, сами виноваты: зачем эти разговоры? Сами вступаете с ними в прения, а потом не выгонишь. Работать абсолютно невозможно.

Он вышел из-за стола, подошел к Ване, ласково, осторожно взял его за плечи, повернул лицом к двери:

– Иди!

В коридоре Ваня еще раз прочитал надпись:

Социально-правовая охрана несовершеннолетних

Потом прочитал первые буквы. Выходило, действительно, спон. Но теперь это уже было не так понятно, как четверть часа тому назад[134].

Через[135] три недели произошла новая катастрофа. К чистильщикам подошел молодой человек с портфелем и потребовал документы. В катастрофе виноват был сам Спирька. Нужно было посадить Ваню в середине шеренги чистильщиков – в таком случае, как потом объяснили опытные люди, Ваня успел бы смыться. Ваня же сидел крайним, и человек с портфелем прежде всего потребовал документы у него.

В ответ на это Ваня только похолодел. Человек с портфелем помолчал над ним и распорядился:

– Собирай свое добро.

Ваня беспомощно обратился к Спирьке, но Спирька вел себя самым странным образом: он любовался улицей, любовался всласть, его глаза смеялись от удовольствия.

– Бери ящик, чего ты оглядываешься?

– Так это не мой ящик.

– Не твой? А чей?

– Это его, Спирьки.

– Ага, Спирьки? Это ты – Спирька?

– Я! А какое мне дело?

Спирька очень честно и обиженно пожал плечом.

– Чей это ящик, ребята?

Сначала молчали, а Гармидер все-таки сказал:

– Ваньку нечего подводить. Спирькин ящик. И припас тоже его.

– Да идите вы к черту! Чего пристали, смотри! Я тебе продал ящик? Продал? Чего же ты молчишь?

– Когда ж это ты мне его продавал?[136]

Юрка сказал примирительно:

– Засыпался, Спирька, нечего.

Человек с портфелем все понял, и судьба всей системы стала очевидной и для Спирьки. Человек с портфелем произнес после этого только одно слово:

– Идем!

Спирька выругался головокружительно, размахнулся и ударил Ваню по уху. Гармидер бросился на помощь, но Спирька успел ногой очень сильно ударить по своему ящику. Коробки с гуталином и деньги покатились по асфальту, а Спирька, заложив руки в карманы, спокойно отправился по улице. Человек с портфелем глазами искал подкрепления, но оно пришло не скоро. Юрка шепнул растерявшемуся Ване:

– Дергай!

И Ваня «дернул». Через десять минут на глухой, заросшей вербами улице он остановился. Ему казалось, что за ним погоня. Он присмотрелся к уличной дали: там никого не было, а поближе только белая собака перебегала улицу. Собака посмотрела в сторону Вани несколько подозрительно, но, когда Ваня тронулся с места, она поджала хвост и побежала скорее. Денег у Вани было двадцать две копейки, сегодняшняя выручка вся осталась в ящике.

Снова начались дни одиночества и голода. Двадцать две копейки помогли поддерживать жизнь в течение двух[137] дней. Потом стало совсем плохо, а тут еще и небо выступило против Вани. С утра светило солнце, к двум часам собирались черные говорливые тучи, к вечеру проходила над городом гроза: ливень несколько раз с силой обрушивался на город, громовые удары били без разбору, а к ночи начинался тихий дождик и продолжался до утренней зари. Этот порядок установился на целую неделю. Ваня в своей соломенной постели промок в первую же ночь, он думал, что на второй день не будет дождя, и снова промок. На третью ночь он уже побоялся идти ночевать в солому, долго ходил по городу, пережидая дождь в подъездах и воротах домов. Так он добрался до вокзала.

На вокзале стояла тишина. В зале для ожидания только что прошла уборка. Влажный чистенький кафель с опилками, кое-где к нему приставшими, блестел под ярким электричеством, на больших диванах дремали редкие пассажиры. Двое красноармейцев закусывали. Они доставали еду из холщового мешка, стоящего между ними, и еда была вкусная: розовую французскую булку они разломили пополам, разлом этой булки был ослепительно пушистый. Шесть яиц лежало на диване, один из красноармейцев подставил широкое колено, чтобы они не скатились на пол. Другой на газетном листе потрошил и резал селедку. Кусочки селедки красноармейцы осторожно брали двумя пальцами и ели. Ваня сделал к ним несколько шагов, красноармейцы посмотрели на него, один из них чуточку ухмыльнулся. Ваня сказал:

– Знаете что?

– Ну?

– Знаете что? У меня нет денег. А вы мне дайте без денег.

Один из них, широколицый, с вздернутой губой, нисколько не удивился предложению Вани и не спешил ему ответить. Он долго выбирал глазами, потом взял одно яйцо, стукнул о спинку дивана:

– Даром, значит? Выходит, – ты голодный?

Ваня развел руками:

– У меня, понимаете… денег… нету и все.

– Денег нету? Это плохо. Беспризорный, выходит?

– Нет… я еще…

– Ну, добренько[138]. Садись с нами, вот сюда.

Ваня сел против них на другом диване. Рядом с ним легла приятная порция: половина французской булки, два кусочка селедки и одно яйцо. Красноармейцы все это разложили перед ним молча, в своем мешке они оба хозяйничали дружно, но обходились тоже без слов, только изредка гмыкали. Стрелок железнодорожной охраны подошел к ним, показал пальцем.

– Этот с вами едет… пассажир?

Красноармеец постарше и посмуглей ответил:

– Пока… видишь, с нами едет.

Стрелок недоверчиво скосил глазом на Ванину закуску:

– Чего-то он мало соответствует.

– Ничего, подходящий. Будет соответствовать.

Стрелок отошел. Красноармейцы даже не переглянулись, продолжали закусывать. До самого конца ужина они не сказали Ване не слова. Только когда холщовый мешок был завязан и газета с крошками и требухой брошена в сорный ящик, молодой протянул:

– Поужинали, значит. Ты далеко едешь, пацан?

– Я? Я никуда не еду. Я здесь живу, в этом городе.

– Здесь живешь? А как же так у тебя затруднение с деньгами вышло?

– Вышло так… Ночевать негде. А сегодня дождь.

– Это не годится: ночевать негде и денег нет. Это называется прорыв на всех фронтах. Ты, брат, иди в колонию.

– Я поеду в колонию Первого мая.

– А? Ты знаешь колонию? У меня брат там.

– В колонии Первого мая?

– В колонии Первого мая.

Ваня горячо обиделся. Оказывается, все-таки есть на свете колония Первого мая, и вот перед ним сидит живой человек – брат! Ваня вскрикнул и затаращил возмущенные глазенки:

– Так не отправляют, понимаете! Я и в комонес ходил, и в этот, как его… спон. Не отправляют – и все!

Красноармеец рассмеялся, как смеются люди, увидевшие подтверждение своих догадок:

– Правильно говоришь: комонес и спон! И я там бывал…

Он обратился к товарищу:

– Неделю ходил. Как меня взяли в Красную Армию, братишка у меня – двенадцать лет, вот такой самый. Куда девать? Надо пристроить. Туда-сюда. Говорят, хорошая колония Первого мая. Иди в колонию. Пошел я. Целую неделю ходил. Не сочувствуют мне, толкую свое. А потом в спон. Ну, там взяли брата, отправили, где-то такой детский дом. Воробьевский какой-то. Думаю, устроил все-таки. А в полку получаю от Петьки одно письмо, другое письмо, третье. Пишет мне все по одной форме: не буду здесь жить, не хочу. И скучно, и пища плохая, и наряд плохой, и воспитатели у них какие-то не такие, я так думаю – шкурники. Я ему пишу: держись, браток, держись. А он мне свое. А потом получаю письмо от заведующего. Так и написано: ваш брат Петька Кравчук – дезорганизатор, оскорбляет всех, курит, на уроки какие-то веревки носит. Что такое? Какие, думаю, веревки. Сколько я с ним жил, никаких веревок не было, а тут веревки. Я ему написал про эти веревки и про оскорбление, строго так написал. Да. Ответа долго не получал. А потом мне Петька и написал: меня, как дезорганизатора, отправили в колонию Первого мая, теперь я живу здесь и ты не беспокойся. А потом, как начал писать, как начал, вижу, выходит мой Петька на дорогу. А теперь вот приехал в командировку, пошел к нему, посмотрел – советская жизнь! Строго у них, очень строго, прямо по ниточке ходят, а молодцы народ! Петька что, тринадцать исполнилось, а он уже все понимает, и знаешь, так… цену себе знает. И в одну душу, мотористом буду, мотористом, не иначе. И будет!