Василий Дюбин - Анка
— Ведь я батька твой…
— Знаю, — голос Павла дрогнул.
— Казак ты… или…
— Батя! Пойди к той вон круче и сигани головой вниз со своим казачеством. А мне оно без надобности, — он задрожал всем телом, словно долго стоял босыми ногами на снегу. — Ты меня учил… — он застучал зубами. — Ты меня… — и, глотая слюни, с трудом выдавил: — А теперь сына обкрадываешь?..
Егоров вступился было за Тимофея, но тот оттолкнул его:
— Не мешайся! — Качнулся к дрогам, упал на белугу, простонал: — Не дам… Не дам… Пашка… Не дам…
— Чего ты распоряжаешься! — вскипел Егоров.
— Не приставай, а то… — Павел сжал кулаки. — Сомну!
Поднял отца, отвел в сторону и тронул лошадь.
— Пашка! Куда ты?.. Пашка… Ведь ты же кровь мою… пьешь… соломинкой… — захныкал Тимофей. Он надломился в пояснице, сел на траву и поник головой.
— Кровь мою… соломинкой… кровь…
Павел обернулся, не переставая погонять лошадь.
— Нет, батя, ты мою кровь пил соломинкой. Ты. А теперь дудки. Дай и мне похозяйновать. Довольно мне штаны латать за Анку. А то — ишь, взял к себе Егорова… А я что ж, чужой тебе?
Он натянул вожжи и, посвистывая в воздухе кнутом, всеми мыслями устремился в хутор. «Пущай теперь скажет Анка, что я размазня… Вон, батьку не пожалел… И пущай знает, что я ради нее ничего не пожалею… Ишь, какое добро отнял… Пущай поглядит да знает наперед, каков я есть…» — и вслух — лошади:
— Но, но, Буланый! До хутора поскорей. Или счастью моему не рад?.. Н-но, милый…
Выгнув спину дугой, Буланый усердно копытил дорогу.
У двора Урина Павел собрал большую толпу народа. Больше всего было детей, которые по дороге липли к нему, становились на хвост белуги, кувыркались и снова бежали вдогонку. Обхаживая белугу со всех сторон и тыча в нее пальцами, рыбаки выказывали свое удивление, спрашивали, как засеклась она.
— Как надо ей было, так и засеклась, — отвечал Павел.
И только один Панюхай стоял в сторонке, нюхал воздух и с невозмутимым спокойствием говорил:
— Это еще не диковина. Не таких, чебак не курица, подсекали.
Представитель треста раскрыл ворота, впустил Павла во двор, забегал у сарая.
— Куда мы ее? — и он прикинул на глаз белугу. — Центнеров восемь, а?
Павел поспешно вынул из кармана бумагу, сунул ему в руку.
— Что это?
— Договор.
— Зачем?
— Делай отметину.
— Нет, погоди. Так нельзя. Свезем в город, взвесим, тогда.
— Вали чохом, — посоветовал кто-то.
— Ладно, — согласился Павел. — Давай на глаз.
— Не могу так. Надо указать в пометке точный вес. Не беспокойся, не обманем. Ну, ребята. Берись. Давайте в ледник ее снесем.
Панюхай усмехнулся:
— И брать нечего. Разве таких мы подсекали? Скажите, диковина какая… — и пошел со двора.
…В клубе не рыдала жалобной песней гармошка, не заливалась голосистым «страданьем», не рассыпалась веселыми переборами, от которых и у молодых, и у стариков ноги сами в пляс пускаются… Знали все, что была гармошка и не стало ее. Не стало слышно по вечерам и веселья. Клуб опустел, затих. Но сегодня со всех сторон хутора сходились к нему люди. Шли медленно рыбаки, покачивая саженными плечами, торопились любопытные женщины, бежали вперегонки ребятишки. После долгого раздумья пошел и Тимофей, сгорая от любопытства: «Какую же отметину получит сукин сын?»
Войдя в ограду, по привычке снял картуз, но не перекрестился и занес на ступеньку ногу. Словно ладаном, курился махорочным дымом шумный клуб. Люди беспокойно ерзали на скамейках, вставали, переходили с места на место, громко разговаривали.
В глубине за столом, покрытым красной материей, сидели Кострюков, Анка, Жуков и представитель треста.
К ним в одиночку подходили рыбаки, получали какие-то свертки и со смущенно-радостными лицами возвращались на место.
Тимофей оттопырил ухо, вслушался.
— Костин. Восемьдесят четыре процента выполнения плана, — громко объявил Жуков.
— Два кило сахару и четыреста граммов табаку, — подхватил представитель треста.
Анка выдавала свертки.
— Шульгин. Девяносто процентов.
— Три кило сахару, пятьсот граммов табаку, два куска мыла.
— Коваленко. Девяносто восемь процентов.
— Тысячу граммов табаку, винцараду и шестнадцать килограммов муки.
У Тимофея упала рука, он брезгливо поморщился: «Покупаем, продаем…»
Незаметно прошел немного вглубь и, увидев надпись из ярких красных букв «За большевистскую путину», остановился.
Возле скучившихся рыбаков топтался Панюхай и, кивая головой в сторону Евгенушки, беспрестанно повторял:
— Ишь ты, держи ее за хвост, какие картинки нарисовала, что глядеть чудно́,— и тут же добавлял: — Анка ей помогала. Дочка моя. Тоже, чебак не курица, мастерица.
Поодаль стоял взволнованный Зотов, дергал за руку Дубова.
— Ты. Ты это все проделал.
— Отстань.
— Чего отстань. По-товарищески это, а? — он показал на стенгазету, где был изображен клуб, а возле него с поднятой рукой человек. Внизу надпись: «Просьба не шуметь и мимо не ходить. Клуб спит». Рядом другой рисунок: Зотов, обливаясь потом, скачет на ягодицах и пятках по полу. И внизу — «Клубная работа по-зотовски».
— При чем я? Люди не идут, — не унимался Зотов.
— Чего ты скрипишь? — рассердился Дубов. Подошел к газете, в соседнюю колонку пальцем ткнул: — Смотри. Не тебя одного протянули.
Комната в разрезе. На столе спит Дубов, упершись ногами в потолок. Дверь, затянутая паутиной, на замке. Маленькая дощечка с надписью: «Комсомольская организация».
— Видишь? Сам от стыда сгораю.
— Но ты же в редколлегии? Не мог это дело…
— Отстань! — и Дубов скрылся.
Панюхай почесал кадык, рассыпал по руке бородку.
— Ага? Допекает? Вот засек, до печенок достает.
— А тебя нешто не допекло? — огрызнулся Зотов.
— Мы людишки махонькие. И почтенье нам не оказано, — хитро подмигнул Панюхай одному из рыбаков.
— Разуй глаза, авось и себя увидишь.
— Что? Ну, ну! — Панюхай недоверчиво посмотрел на Зотова, подошел к газете, ткнул носом, потом бородой, отошел, приблизился и шлепнул ладонью по рисунку. Медленно развел пальцы, заморгал голыми веками, потер ладонью рисунок. Узнал. Себя узнал. У берега плавает корзина, на ней дремлет старичок с удочкой в руке. И борода камышинками торчит, как у него, и рубаха полосатая, поясок шнурковый, и все, все… Даже платок ситцевый на голове, с черными крапинками, и повязан так, что один конец, которым Панюхай глаза протирает, длиннее.
Оторвался от газеты, пощипал бородку, обернулся к Евгенушке, странно шевеля губами. А та думала, что он улыбается ей, и закивала головой.
— Ах ты, сула недоваренная… Распоганая девка… — Панюхай сплюнул и — к Зотову: — А картинка с пропиской какой, а?
— Как же. Вот: «Дед Панюхай на глубьевом лове».
— Ишь ты! А с чем выходить в море? Связал было сетки, так доченька артельным их отдала. Что ж я, чебак не курица, с черевиком или казаном пойду на глубьевый лов? Зря прописали меня. Зря. Я замажу эту картинку. Наплюю и замажу.
Тимофей заметил ему:
— Неразумное затеваешь. Этим горя не замажешь. — Подумал и сказал на ухо: — Если что, приходи. Знаешь меня, всегда помогу.
— А чего ж, и приду. Не погляжу, что безголосый ты… Я ей навяжу сеток! — он погрозил пальцем дочери. — Погоди ты у меня. Артельщица.
Зная, что отец любит поворчать, но никогда не скажет дурного слова и не обидит ничем, Анка улыбнулась и тоже шутливо погрозила ему.
Панюхай нахмурился и отвернулся.
Приподнявшись на носках, Тимофей украдкой, через головы рыбаков, ощупал глазами газету. Пробежал заголовки первой колонки, второй, третьей, а на четвертой остановился, изогнув бровь и прищурив глаза, осел на пятки. Тоже узнал себя. Он, Тимофей Белгородцев, стоит над обрывом, играет на дудке. Возле вприсядку танцует Егоров.
Раздвинул рыбаков, подошел вплотную. «Егоров Петр, потерявший свою гармошку, пляшет под дудочку Тимофея Белгородцева». Скользнул глазами вниз и… еще: приемочный пункт рыбного треста; он, Тимофей, подает представителю треста крошечную тюльку, а за спиной прячет огромного осетра. Подпись: «Как Тимофей Белгородцев выполняет план».
Отступил назад, ударился об кого-то из рыбаков, закусил бороду.
— Обиду какую учинили человеку. Голоса лишили да еще в газетку… Ах-ха-ха! — вздыхает кто-то за его спиной. — И за что? Самый уважительный на всем хуторе.
Тимофей слышит, но не оборачивается… В президиуме продолжают читать список. Фамилии кажутся ему чужими, незнакомыми, сразу забываются. Вдруг Тимофей слышит свою фамилию… Он весь съеживается и вбирает голову в плечи.
— …Павел, — добавляет Жуков. — Сто один процент.
— Ого-о-о! — вздыхает зал.
