Михаил Соколов - Грозное лето
Постовский и другие чины штаба запротестовали и сказали, что командующий должен беспокоиться обо всей армии, а не только об одном или двух ее корпусах, и уговорили Самсонова продолжать путь…
Андрей Листов покурил с жадностью, торопливо, будто в бой должен был идти, и продолжал, стараясь не подавать вида, что чувствует себя очень плохо:
— …Вскоре разведка сообщила, что Мушакен занят противником. Некоторые офицеры, — не назвал он, кто именно, и Орлов понял, что в числе этих офицеров был и он, Андрей Листов, — некоторые офицеры предложили Самсонову продолжать путь в обход Мушакена, а если противник все же обнаружит их — атаковать его конвоем, но Постовский воспротивился такому предложению, заявив, что атака ничего, кроме напрасных жертв, не даст, и посоветовал идти левее, в направлении деревень Валендорф — Ретковен — Заддек. Но при выезде из этой последней деревни разъезд казаков под командованием Филимонова наткнулся на засаду противника и был обстрелян из пулемета. Конвой Самсонова состоял из казаков второй и третьей очередей и тотчас же свернул в лес.
Самсонов обратился к казакам с краткой речью, призвал к исполнению своего воинского долга и напомнил, что в бытность его донским наказным атаманом он знал иных донцов, доблестных воинов, но казаки все равно не выходили из леса.
— Тогда мы со штабс-капитаном, не знаю его фамилии, выхватили шашки и бросились вперед с возгласами «Ура!», и лишь теперь за нами бросились и казаки под командованием полковника Вялова, с криками «Ура!», с гиканьем и шумом, как научениях, со стрельбой в воздух, как будто им некуда было девать патроны. Немцы открыли огонь из пулеметов, но мы неслись на них во всю мочь. И тут случилось то, что до сих пор никак не укладывается в моей голове: казаки, не доскакав полсотни шагов, не саженей, а именно шагов, — до противника, опять повернули в лес, увидев двоих своих станичников раненых и одного убитого.
Самсонов не стал ждать, пока они вновь соберутся и пойдут в атаку, и вместе со штабом, на лошадях, взятых у конвойной полусотни в Нейденбурге, поехал но дороге на Вилленберг, надеясь встретить здесь шестой корпус Благовещенского, которому накануне отдал приказ форсированно двинуться именно в этом направлении на выручку тринадцатого корпуса Клюева. Но вскоре выяснилось, что и Вилленберг уже занят противником и что никакого шестого корпуса в этом районе не было…
Андрей Листов умолк, закрыл глаза и так просидел несколько секунд, и было похоже, что он уже не сможет продолжать этот тягостный рассказ.
Орлов сидел рядом с ним на ступеньке автомобиля и не хотел спрашивать: было ясно, что рассказывать далее было не легко. И предложил:
— Андрей, отдохни немного, а уж потом и закончишь. Да, собственно, тебе надо сказать лишь одно слово: жив ли генерал Самсонов?
Андрей Листов открыл голубые глаза, посмотрел на него убийственно печально и тихо ответил:
— Генерала Самсонова… Александра Васильевича более с нами нет. Они бросили его. Шли ночью, ему стало плохо, он присел отдохнуть, а они не заметили и ушли. Потом вернулись искать, но не нашли и опять ушли. И он покончил с собой — вестовой нашел его, но было поздно… Я хотел вывезти его, но немецкие уланы… Нескольких человек мы с Максимом, который искал Самсонова по приказанию штаба фронта, сшибли, но немцев было слишком много, и они осмелели. Мы разогнали их, потом захватили пять орудий, но напоролись на немецкие пулеметы…
Он вновь закрыл глаза, помолчал немного и заключил тихо:
— Предали. Трусы и бездарности. Все. И даже Мартос, герой японской кампании, бросил корпус и пытался пробиться на свою территорию, но потерял две лошади и попал в плен. А Клюев сел под сосной, достал белый платочек и стал махать им немцам. А казаку приказал прикрепить к пике сорочку и показать немцам. Офицерам же сказал: «Кто не хочет сдаваться в плен — пусть спасается, как может». Вот так они воюют, их превосходительства… И обе ставки: фронта и верховного. А у Клюева ведь было одиннадцать тысяч свежих войск, можно было легко пробиться, ибо у немцев — лишь пулеметные заслоны на просеках. Наши солдаты и некоторые офицеры бились головами о сосны от отчаяния и негодования, что их предали. Некоторые стрелялись тут же.
Крымов, ни слова не говоря, подошел к нему вплотную, сорвал с груди его Георгиевский солдатский крест и грозно сказал:
— За наветы на старших и командование и за противоуставные разговоры.
Орлов резко прервал его:
— Полковник Крымов, вы оскорбляете дорогую нам память генерала Самсонова, ибо это он наградил поручика Листова.
— Капитан Орлов, я могу… — хотел было что-то сказать Крымов и не закончил фразы: Тадеуш Щелковский выхватил шашку и взволнованным голосом сказал генералу Душкевичу:
— Извините, ваше превосходительство, но у нас, поляков, друга защищают кровью, — и тоном приказа — Крымову: — Защищайтесь, полковник…
— Не надо, Тадеуш. Это же жандарм и доносчик, подлец и карьерист к тому же, — слабеющим голосом сказал Андрей Листов, но Тадеуш Щелковский настаивал:
— Защищайтесь, полковник Крымов, или я снесу вашу жандармскую голову немедленно!
— Перестаньте, господа, — приказал Душкевич.
Крымов молчал. И тогда Душкевич взял у него Георгиевский крест, прикрепил его на груди Андрея Листова и торжественно сказал:
— Я благодарю вас, поручик Листов, и вашего друга, поручика Свешникова, за доблестное исполнение своего воинского долга и представляю вас к награждению…
Он не успел закончить фразу, как прискакал нарочный казак из Млавы, из штаба корпуса Кондратовича, и вручил телеграфный приказ главнокомандующего фронтом генерала Жилинского: прекратить сражение и отвести корпус и все приданные ему части к Млаве, независимо от достигнутых результатов.
Операция по оказанию помощи второй армии, окруженные корпуса которой находились в одном хорошем переходе, была закончена. Вернее — она и не начиналась. Обеими ставками…
…А на рассвете, когда колонны солдат, артиллерия, санитарные двуколки и обозы находились на марше к Млаве, — в небе, среди туч, показалась темная громада — дирижабль, и не успели солдаты и командиры заметить его, как с него начали поливать свинцом всех и вся.
Колонны войск шарахнулись в стороны и расстроились, а некоторые бросились бежать куда глаза глядят, артиллеристы последовали за ними, а обозные брички понеслись на всех парах кто куда, мешая артиллеристам и солдатам, и лишь санитарные двуколки замерли на месте, зажатые со всех сторон, и возле них суетились сестры милосердия и санитары, на руках перенося раненых в безопасное место.
Александр Орлов во весь голос кричал:
— Пулеметами!.. Пулеметами, Андрей, Тадеуш! — но ни Андрея Листова, ни Тадеуша Щелковского уже на месте не было, а Крымова и след простыл, и лишь генерал Душкевич метался на коне среди солдат и повозок, что-то кричал, подняв руки, приказывал, видимо, и кое-как рассредоточил скопище людей и повозок.
А с дирижабля все поливали свинцом из пулеметов…
И вдруг раздался неистовый рокот двух или трех пулеметов откуда-то из толпы и винтовочные залпы со всех сторон, и тотчас под дирижаблем, в хвосте его, где была гондола и двигатель, вспыхнул огонь, а следом раздался взрыв.
— Ура! Так его, падлу клятую!
— Молодцы пулеметчики!
— Так это же поручик Листов! — кричали со всех сторон, так как стрельба с дирижабля прекратилась.
Александр увидел генерала Душкевича и сказал:
— Это — поручик Листов, ваше превосходительство. Второй уже…
— Видел. Но поздно, капитан: они расстреляли раненых, негодяи…
И в эту минуту раздался голос, полный мольбы и отчаяния:
— Мария!.. О боже…
Голос принадлежал Барбаре, и Александр растерянно посмотрел вокруг, ища ее и не находя. Он был уверен, что Мария, как и Барбара, ушли вперед другой дорогой вместе с доктором — начальником госпиталя, и не хотел верить, что крик отчаяния относится к Барбаре.
И тут Барбара — как с неба упала и сквозь слезы безутешно произнесла:
— Александр, Александр, нашей Марии… А она так любила вас…
Александр бросился к санитарным двуколкам, вернее, запрыгал на здоровой ноге и на костыле и тут увидел: Мария сидела рядом с санитаром-возницей и словно бы дремала, а санитар поддерживал ее левой рукой, чтобы она не повалилась, и правой вытирал кровь, выступавшую у нее из уголка рта.
Александр бросил костыль, схватил ее на руки и смотрел, всматривался в ее как бы спящее лицо, белое и нежное в своей девственной чистоте, обрамленное косынкой с красным крестиком, и ничего не видел более в целом свете, и со стоном, с отчаянием и болью говорил:
— Машенька… Родная моя… Жизнь моя… Как же так? Этого не может быть… не имеет права быть… Это же бесчеловечно, боже…
