Михаил Соколов - Грозное лето
— Подшибли, ваше благородие!
— А ловко получилось!
— Еще раз для крепости, ваше благородие!
Орлов посмотрел в бинокль: автомобиль противника горел. И приказал:
— На передок! Назад! Быстро!
И едва орудие сняли с позиции, как грянуло несколько разрывов снарядов по сторонам, позади, но огонь противника был явно бесприцельный и слишком торопливый и вреда не принес.
Генерал Мингин поблагодарил Орлова и артиллеристов, попросил представить к награждению отличившихся и приказал полкам открыть огонь из всех стволов орудий.
И начался ад. И наступила ночь. Нет, солнце еще светило где-то у горизонта, и были видны его короткие всплески косых лучей, прорывавшихся сквозь дым, и пламя, и столбы черной земли, бесновавшиеся по всей большой низине, между холмами так, что уже и не понять было: сама земля вдруг исторгала огонь, и дым, и смерть со страшным грохотом, и стоном, и гулом на всю округу на многие тысячи верст или все это делали люди, которых и не было видно, а если и виделось что-то, так это взлетавшие вместе с землей трупы убитых или части тел да и то и дело винтовки, мелькавшие в воздухе, как хворост.
Орлов поначалу корректировал стрельбу орудий по окопам против ника, а когда из них начали выбегать немецкие солдаты, норовя укрыться в лесу, — приказал перенести огонь и отрезать им путь, — услышал в телефон голос поручика:
— Капитан, патронов более нет… Мы берем орудия на передки.
Орлов не успел и спросить, куда отходит батарея и что ему надлежит теперь делать, как раздался оглушительный взрыв, и все затрещало и зашаталось, как от землетрясения. Потом раздался новый взрыв, и Орлов словно провалился в преисподнюю. Но сознания не терял и понял: противник нащупал его наблюдательный пост, дал несколько выстрелов по ветряку и разрушил его макушку.
Очутился Орлов внизу ветряка живым-здоровым, хотя изрядно побитым лестницей, по которой кувыркался, скатываясь вниз, но все же только побитым, тогда как его помощник телефонист был тяжело ранен в голову.
Орлов наскоро перевязал его, перенес в безопасное место и пообещал прислать санитара:
— Это быстро, здесь ведь недалеко. Потерпи, дружок.
И бегом направился к батарейцам, — как там у них? Но застал всего только одного фейерверкера. И еще смертельно раненного поручика. И более никого. Ни ездовых, ни лошадей. И орудий было всего одно, а остальные все же увезли. А куски телефонного провода были закинуты на деревья, как будто гирлянды кто намеревался сделать, да не успел.
— Грустная картина… Как же мы с вами теперь, фейерверкер, будем воевать? — спросил он, но солдат молчал, сидя на лафете и держась за уши опущенной и сразу поседевшей головы. — Вы контужены? Ранены? Да что с вами, мой друг? — допытывался Орлов, тормоша фейерверкера, но ничего толком добиться не мог.
— Он контужен, надо полагать… Помогите мне, капитан, — услышал он голос поручика, пытавшегося подняться на локоть и не могшего сделать это.
Орлов кинулся к нему, расстегнул китель и увидел: живот поручика был так разворочен, что надеяться на жизнь было нечего. Однако стал перевязывать его и подбадривать:
— Ничего страшного, поручик. Вот перевяжем маленько — и в путь-дорогу в лазарет.
Поручик, молодой, с серыми от пыли усиками и частыми конопушками на щеках, не стонал, а лишь кривился от боли и говорил:
— Не успокаивайте меня, капитан. Я все вижу и чувствую: конец. Ноя холост, у меня нет семьи, а вот друзья мои, пушкари, почти все — семейные, детишки у всех, и вот… Война, ничего не попишешь.
— Помолчите вы, бога ради, пока я перевяжу рану. Потом хоть целую лекцию можете мне читать, — говорил Орлов и чувствовал: жизнь покидает поручика каждую секунду и у него уже руки похолодели и начинает синеть красивое, молодое лицо с тонким, как у барышни, носиком и синими-синими, как васильки, глазами. И спросил: — Как фамилия-то ваша, милый поручик? И откуда вы?
— Крамарский, вы все еще не узнали меня. Млаву вспомните…
— Боже, да как же я вас не узнал? Прокоптились очень…
И тут жизнь поручика Крамарского кончилась.
Орлов снял фуражку и закрыл его глаза. Вот так умирают на войне. Только что жил, говорил, и вот уже нет человека. А он, Александр Орлов, еще жив-здоров. Хорошо это или плохо: жить, и дышать, и смотреть на мир, когда рядом — мертвые, только что жившие, только что разговаривавшие с тобой и надеявшиеся жить?
Орлов подумал: сколько все продолжалось — полчаса? Час? Или весь день? Ведь только что здесь были солдаты, гремели орудия и все было, как и должно, и вот уже кругом царила тишина, как на кладбище.
И хотел взять документы поручика Крамарского, чтобы передать их командованию, как неожиданно за спиной услышал резкие гортанные слова:
— Стой! Руки вверх, русская свинья!
— А на что он тебе?
Орлов скорее почувствовал жгучий удар в правую ногу, чем услышал выстрел, и понял: ранен.
И упал.
Стрелявший в него немец, рослый и жирный, подошел к нему вплотную, пнул ногой, убеждаясь, что он мертв, и стал обшаривать карманы его кителя, но заметил, что Орлов был жив. Панически отпрянув от него, будто Орлов мог перегрызть ему горло, немец поспешно выстрелил ему в голову и произнес с облегчением:
— Вот так будет надежнее, герр капитан.
Орлов почувствовал жгучую царапину справа, возле виска, и понял: жив. Промахнулся противник. И прикинулся убитым: вытянул обе ноги, хотя это было очень больно, и замер.
— Все. Подох, — услышал он голос стрелявшего немца.
Подошел другой немец и сказал слегка охрипшим простуженным голосом:
— Когда же они утащили орудия? Одну пушку с передком только и оставили. Впрочем, черт с ними, с орудиями, пошли дальше. Наши, кажется, уже занимают их окопы.
Высокий немец все еще опасливо косил глаза на Орлова, как бы не веря, что он был мертв, и наконец взял русскую винтовку, валявшуюся тут же, пощупал штык и сказал:
— Их штык лучше колет, сразу с крови сойдет. И я его сейчас попробую на этой свинье с погонами капитана, кажется.
Другой немец остановил его:
— Оставь его в вечном покое, Франц. Что у тебя за манеры? Мало тебе сегодня пролилось крови и у наших, и у русских?
— Не мешай, я должен пришпилить его, чтобы уже было наверняка, — не сдавался здоровенный немец и вновь поднял винтовку для удара, да другой немец сердито вырвал ее из его рук, снял штык и отбросил его далеко в сторону, а винтовку бросил вслед и сплюнул от злости.
— Идиот ты, Франц, черт бы тебя поджарил на том свете хорошенько… Пошли, тебе сказано. Доложить надо лейтенанту, что русские укрылись в лесу.
И ушел. И друг его было пошел вслед за ним, но увидел артиллерийский передок, оглянулся на лежавшего бездыханно Орлова и вдруг взялся за передок, поднатужился и покатил на Орлова. Дотянув до ног, он переехал их и ушел степенно, будто гордился содеянным.
Нечеловеческая боль пронзила всего Орлова, так как передок переломил левую ногу, — правая покоилась в канавке, — но он ни единым движением не выдал боли и лишь наблюдал за немцем через щелки глаз, такие узенькие, что посторонний если бы и присматривался, ничего не заметил бы. И все время думал: «Варвар. Палач. Подлец! Ведь ранил, потом убил и еще хотел пришпилить к земле штыком, а теперь захотел еще переехать передком. Артиллерийский ведь!»
И терпел все. И даже когда передок навалился на ногу и переломил кость, стерпел и не выдал боли ни единым вздохом, оставаясь в положении убитого.
И пошевелил головой: цела, пуля задела кожу, но царапина сильно кровоточила. А вот нога, нога… Что же теперь делать? Ни встать, ни сесть, — ранена и переломлена передком. Дать выстрел вверх, чтобы увидели? Ведь не могли же они там, на командном пункте, не знать, что батарея разбита и что люди могут быть убиты и ранены и им надобно помочь?
Но револьвер был в кобуре, под ним, и его невозможно было достать. Но немного приподняться, опираясь на локоть, Орлов смог и приподнялся, снял фуражку, платком утер окровавленное лицо и хотел разрезать сапог, чтобы перевязать ногу, да не смог: нога так болела, хоть волком вой.
Орлов негромко позвал:
— Фейерверкер, вы живы? И есть ли еще кто живой?
Ему никто не ответил. Ответили немецкие голоса:
— О мой бог, тут есть живые.
И перед Орловым, как из-под земли, выросла группа немцев и уставилась на него, сидящего, неверящими и даже испуганными глазами.
— А Франц сказал, что он его прикончил. Воскрес, что ли? А ну посторонись, сейчас я попробую на нем русский наган.
— Фриц, если ты попробуешь русский наган, то я попробую свой парабеллум. На тебе, — сказал тонкий солдат в пенсне.
Орлов упал скорее от боли, чем от страха быть еще раз убитым, и в это время с гиком и шумом ворвалась на артиллерийскую площадку русская кавалерия с далеко вперед вытянутыми пиками, и площадка наполнилась воинственными голосами:
