Последний бой - Тулепберген Каипбергенович Каипбергенов
В глазах Серкебая мелькнуло оживление:
— Значит, дочка моя уже коготки показывает?
— Она рассудка лишилась! Мы-то считали ее своим человеком, радовались, что она займет большую должность, а она режет нас без ножа! Активность, видишь ли, проявляет! Перед молокососами выставила суфи Калмена бессовестным лжецом! Если ты не прижмешь ей хвост — будешь отвечать! И уж мы сами тогда найдем на нее управу. Запомни: станет и дальше воду мутить — не сносить ей головы! Да будь она дочерью хоть самого бога — от меня не дождется пощады, и другим не позволю ее щадить!..
Серкебай, прищурясь, перевел взгляд на окно, чтобы Жалмен не заметил в нем злорадного блеска.
— Слыхал пословицу: сделал — не жалей! — медленно проговорил он. — Я ведь предупреждал, что учеба не пойдет дочери на пользу. Ты чуть не силой заставил меня послать ее в город. Что ж теперь кипятишься-то?
— А ты не вали вину на других! Айхан твоя дочь!
— Верно. Родное дитя. Как же я ее обуздаю? Это ж все равно что палец себе отрезать.
— Уж не знаю, как. Была бы у меня дочь и выйди она из повиновения, так я бы льняным шпагатом зашил ей губы, чтоб она и слова не могла вымолвить! Ну?! Призовешь свою Айхан к порядку?
— Да будь моя власть... я бы небо сделал землей, а землю небом!
— Ты со мной в кошки-мышки не играй! И не прикидывайся дурачком! Над собственной-то дочерью ты пока властен!
— Хорошо, Жалеке, хорошо. Я попробую с ней поговорить.
— И урезонить ее!
— Урезоню, урезоню. Ты только успокойся.
Жалмен постепенно начал остывать, опасливость брала верх над яростью: он все чаще озирался по сторонам, с тревогой поглядывал то на дверь, то на окно.
Понизив голос, спросил:
— Ты, вроде, слышал разговор Давлетбая с Садыком. Что Садык ему пообещал?
— Ай, на собрании узнаем.
Жалмен опять взорвался, как арбуз, упавший на землю:
— Ты свои шутки брось! Разговор у нас серьезный! Сам знаешь, как важно, чтобы у нас было больше сторонников, чем у Жиемурата.
— Знаю. Только зачем кипятиться-то? Больно ты норовистый стал, чуть что, вспыхиваешь, как сухой саман. Эдак и сам сгоришь, и от нас только шкура останется. Ты не горячись! До любого места можно и добежать, и дойти шагом. Как говорят в народе, сохраняй мудрость да спокойствие, тогда и на арбе зайца догонишь. Нам-то сейчас особенно надобно терпение, не то погубим себя прежде, чем Айхан нас погубит. А ты горячишься. Если бы ты не кричал на меня, а говорил тихо, спокойно, разве мы не поняли бы друг друга? Э, тогда б мы договорились еще быстрее!
— Учи, учи меня, дурака! Ишь, набил себе голову всякой премудростью! Так пусть она при тебе и останется. А слушаться будешь — меня! Что-то ты, гляжу, расхрабрился. Самостоятельность стал проявлять — вроде своей дочки. Задрал нос, когда у тебя Жиемурат поселился, теперь опять хорохоришься! Ты что, забыл наш уговор? Предупреждаю в последний раз: будешь мне перечить — пеняй на себя. И заранее подбирай себе место — в аду или в раю.
— Да разве ж я перечу? Я говорю: давай, Жалеке, уважать друг друга. В одной упряжке арбу-то тащим! А ежели мы начнем еще и друг с дружкой цапаться, так скоро располземся, как тесто из шигиновой муки. Я ведь Айхан не защищаю. Дай срок, обломаю ее. Обещал — значит сделаю. Поговорю с ней нынче же вечером.
— Покруче поговори!
— Э, ты же сам советовал, когда она приехала: не власть употреблять, а хитрость.
— Так то — раньше. А теперь больно много воли она взяла!.. Ну, ладно. С этим порешили. Так что же все ж таки Садык-то сказал?
— Да что, ты его не знаешь? От него слова путного не добьешься. Крутит, как всегда. Скажет-то одно, а сделать может другое! — Серкебай, вытянув шею, наклонился к Жалмену: — Тут вот еще чего надо опасаться. Не сегодня завтра вернется в аул и Шамурат. И ежели он прикатит на тракторе — худо наше дело. Трактор-то многих за собой в колхоз потянет... Вот как нам тут быть?
У Жалмена от ярости помутилось в голове, и он не сразу понял, что ему втолковывает Серкебай.
А когда до него дошел смысл сказанного, вскинул голову и в упор посмотрел на Серкебая:
— Ты что советуешь?
— Я-то? — Серкебай пожевал губами. — В народе поговаривают, будто тому, кто сел на трактор, недолго суждено жить. Наглотается пыли, надышится бензином и маслом, глядишь, и трех лет не протянет. Ты поговори с суфи или ходжой, пусть они попугают родителей Шамурата: мол, трактор может лишить их единственного сына. Парень-то навряд ли ослушается отца да мать.
Жалмен почесал в затылке, выражение его лица смягчилось, он даже покровительственно улыбнулся Серкебаю:
— Хм, а ты, оказывается, можешь давать и дельные советы.
Не успел Серкебай проводить Жалмена, как пришла Айхан — радостно возбужденная, раскрасневшаяся от мороза и ветра. И встретилась с мрачным, не предвещавшим ничего доброго взглядом отца…
27
В новой конторе, состоявшей из трех комнат, печь была затоплена еще со вчерашнего вечера. Двое джигитов поддерживали огонь. Когда с улицы открывалась дверь, в помещение врывались клубы морозного пара.
С утра здесь хлопотали Жиемурат, Давлетбай и вернувшийся с учебы Дарменбай: подмели самую большую комнату, поставили стол и скамейку, на полу настелили камышовые циновки.
То один, то другой подходили к стенам и трогали свежую штукатурку: не подсохла ли.
К полудню к конторе начал стекаться народ. Новое здание высилось гордо и строго, словно бы аксакал, призванный мудро решать аульные споры.
Над дверью алел кумачовый лозунг: «Все в колхоз!»
Многие крестьяне давно не виделись друг с другом, они сбились в кучки, завязались оживленные разговоры:
— Послушаем, послушаем, что нам скажут.
— Неужто ж силком будут в колхоз загонять?
— Суфи говорил: скоро аллаха отменят.
— Э, пустое все! Мало других слушать — самим соображать надо.
—
