Следователь. Клетка - Алберт Бэл

Сердце я представил себе черенком. Перебил черенок, и нет человека. Я как раз собирался освежевать свой трофей, потому что есть его с кожурой было невозможно: чертовски кислый попался фазан. Стукнула калитка, я обернулся. Шел отец, как-то странно подпрыгивая. Было видно, что он взволнован, мне даже показалось, что он нас вначале не заметил. Взгляд его блуждал где-то поверху, потом спустился книзу, и лицо исказилось страшной гримасой.

— Это еще что такое? — спросил он.

— Сам нарисовал! — ответил Рудольф, не переставая целиться.

— А! — произнес отец, и в его голосе послышалась угроза. — Ну-ка, дай сюда! — Рука потянулась за пистолетом.

С тех пор мы не видели пистолета, хотя неделю спустя Рудольф обшарил все тайники отцовского кабинета. Меня еще и на свете не было, когда отец подарил пистолет Харалду. «А в поход пойдешь, оставь плуг свой пахарю». Странный был у нас плуг. С длинным, отливающим синевой стволом, с инкрустированной рукояткой. С виду это оружие ничуть не уступало прославленному парабеллуму или вальтеру. «А в поход пойдешь, оставь плуг свой братьям!» У каждого плуга свой кузнец, по-настоящему я это понял только теперь, много лет спустя, выудив пистолет из-под вороха лежалых листьев.

— Что там такое?

Мне не хотелось напоминать ему, но было уже поздно. Отец увидел, как у меня в руке блеснуло оружие.

— А, — произнес он.

— Поржавел.

— Дай-ка сюда.

На мгновенье мне показалось, что сталь еще хранит следы пальцев Харалда. Но это было просто пятно ржавчины. По скату крыши я дошел до лестницы, дранка была скользкая и влажная, спустился ступеньки на две, на три и протянул пистолет отцу. Он повертел его в руках. Иной раз мы смотрим один и тот же фильм, но одни и те же кадры воспринимаем по-разному. Мы оба смотрели один и тот же фильм. Мы оба видели извещение на сером листке бумаги, мы оба видели плачущую мать, мы видели время, видели беспомощность свою перед ним. Я молчал. Я должен был понять смысл этих кадров. Отец не молчал. То ли он пытался что-то утаить, то ли во время фильма закрыл глаза, только он сказал:

— Пистолет основательно заржавел, но не так безнадежно, как кажется.

Отец попробовал открыть затвор. Пружина не поддавалась. Пружина все-таки безнадежно заржавела. Однако отец был упрям. Он стукнул стволом по колену, ствол слегка приоткрылся.

— Отличная сталь, — сказал отец. — Немецкой марки! Денек-другой подержать в масле, и сможешь стрелять воробьев. Теперь такого в магазине не купишь.

И отец поплелся к дому, волоча ноги по гравиевой дорожке. Практичный человек, настоящий латыш! Он уехал в город, а пистолет остался на столе в столовой. Чтобы не испачкать ржавчиной скатерть, отец постелил газету. Позднее вечером я дошел до Лиелупе и с размаху швырнул пистолет в темный поток. В этом месте река была глубокая, не думаю, чтобы кто-нибудь еще раз нашел эту ржавую штуковину. Пистолет, описав дугу, упал в воду. Я даже не расслышал всплеска.

Глава двадцатая

Первым ударом откололо Харалда. Если бы отец не оставил пистолет на столе, мне бы не пришлось заново пережить второй удар, которым откололо мать. Разумеется, стол отцу ни о чем не говорил. Стол есть стол. Стол в столовой — это огромный поднос, и только. Ржавое оружие на столе? Конечно, это был не ТОТ стол, и тем не менее кнопки нажаты, по линии связи смерть посылала свои телеграммы, и я был обязан принимать их все без исключения. Кроме того, меня заставляли расписаться в получении, и не было ни малейшей возможности уклониться от этого. Харалд таил в себе связь с пистолетом, пистолет таил связь со столом, стол таил в себе связь с матерью.

Давным-давно, когда я был совсем маленьким, если угодно, могу и точнее: мне было тогда семь или почти семь лет — добавлю это специально для людей с повышенным интересом к точности, не дай бог при них назвать неверную цифру. Однако сейчас важна суть дела. Рудольфу в ту пору, когда я был «совсем маленьким», шел шестнадцатый год. Осознав себя взрослым, он уж ни за что не хотел играть со мной, но время от времени в нем просыпалась жалость, и он, снисходя с высоты своих лет, придумывал увлекательные игры, такие, как «Фантомас и сыщики», «Страшный разбойник Лип Тулиан», «Краупен с большой дороги», «Пантера Багира и мальчик Маугли» и другие, которых теперь и не вспомнить.

Как-то, вернувшись из школы, Рудольф сказал, что он придумал новую игру. «Вообразим, что стол — распластанный шар земной. Я буду богом, ты будешь чертом. Давай сотворим мир!» Он в то время увлекался географией, мифологией. Впоследствии, став школьником, я тоже пристрастился кромсать перочинным ножом парты, но в ту пору, когда я был «совсем маленьким», подобная ересь мне показалась равноценной открытию Индии. Бог, орудуя ножом, прорыл глубокие реки с покатыми берегами, притоки ответвлялись, как на всамделишной карте, а в водоразделах рек бог насыпал землю, принесенную из сада. Это чтобы деревья, трава и люди могли расти. «Деревья, как люди, не любят одиночества», — говорил бог, и я внимал ему, затаив дыхание. Бог рассадил деревца, травинки, пустил гулять человечков. Черт (а это был я, если помните) изрыл равнины оврагами, усыпал их камнями, покрыл пустынями. Песку во дворе было сколько угодно, стоило выбежать из дому. А бог тем временем в поте лица трудился на другом конце земли. Он вырыл Тихий океан, Атлантический океан, он вырыл Каспийское море, сбегал на кухню, принес из-под крана воды и разлил ее по морям и океанам, по ходу действия выговаривая черту, то есть мне, если помните, что Сахара лежит отнюдь не у подножья Гималаев и что крупнейший водопад в Америке — Ниагара. Бог был огромен, рядом с ним моря, океаны казались просто лужицами, такими мелкими, что бог ногтем доставал до дна, не замочив самого пальца испачканной руки, и при желании он мог вызволить из пучины затонувшую Атлантиду со всей ее великой цивилизацией.

Наконец мир сотворен. «А теперь давай воевать», — сказал Рудольф. «Зачем же воевать?» — «Люди всегда так делают!» Мы разыскали спичечные коробки, отличный танк получался из такого коробка, вместо пушки втыкалась спичка, прямо с головкой,