Припади к земле - Зот Корнилович Тоболкин
- Испужался, хвастун! – съязвила Шура. – А ишо переплясать хотел! Где тебе, заморышу!
- Мне-то? Ах ты, шаньга морковная! – обиделся Федяня и снова зачастил сапогами, смазанными дёгтем.
Они долго носились, не уступая один другому, выказывая всё, на что были способны, пока Шура не остановила их, наполнив стопки.
- Ишь, допахались! Гармониста пожалейте!
- Гармонист не износится, а сапоги могут, – перевёл дух Федяня.
Ты пляши, ты пляши, Ты, пляши, не дуйся! Если жалко сапоги, То поди разуйся!- Оставила за собой последнее слово Катя.
- Ум-морила! – вытирая покрасневшие щёки вышитым дарёным платочком, выдохнул парень. – Ну, не будем ссориться! Нам добра не пережить! На-ко подарочек от меня! – Он выкинул из кармана всё того же полушубка кашемировый платок с кистями и ситцевый отрез.
- Мне бы экий-то! – искренне позавидовала Шура, сроду не носившая ничего, кроме посконного платьишка.
- Своего дарильщика заведи! – ударил усмешкой Федяня. – На даровщину-то много вас... А я один...
- Пришёл – будь гостем, Фёдор! – прикрикнул дед Семён. – Гостю у нас угол красный и чарка с краями.
- Не вижу! Ну вот, так-то лучше! – принимая стакан, проговорил Федяня. – Да дружков моих не обнесите! Проходи, ребята!
Когда пить стало нечего, он вывел Прокопия во двор и, обняв его, пьяно пожаловался:
- Катерина-то сторонится меня! А разве я других хуже? Нет? То-то. Девки знают толк... Мне отбою нету от их.
- Ты мне друг, Федьша? – внушительно спросил Прокопий. Он тоже был пьян.
- По гроб жизни!
- Тогда не обижай Катьку.
- Ух ты! Тоже втюрился! Ну и зазноба! Двоих присушила!
- Не тронь! Понял?
- Не трону, но имей в виду я от её просто так не откажусь. Ишо поглядим, чей верх окажется!
- Дурило ты! – рассердился Прокопий и, сбросив с себя его руку, ушёл в избу.
- А, ты так? Ну, я те сделаю!..
В горнице – дым коромыслом. Бешено крутилась цветная карусель пляшущих. Стонал, прогибаясь ходивший ходуном пол. Подслеповато мигала лампа, в тусклом свете которой корчились чёрные лики святых, с завистью глазевших с божницы. Кровать подпрыгивала на скрюченных рахитичных ножках, пока на неё не уселась Мария, спрятавшись за занавеской. Кто-то, уткнувшись в помойное ведро, выворачивал нутро, Шура поливала ему на голову. С шестка тоненько сыпалась зола.
- Эт-то грррандиозно! – тонким голосом выкрикивал Иван Евграфович. – Только через сто лет поймут моё значение! Ясно?! Не раньше!
- А меня не будет! – почему-то радуясь, что не доживёт до этого часа, торжествующе прокричал в жёлтое волосатое ухо учителя дед Семён. – Не будет, и всё! Живите, как хотите! Я, брат, на том свете хохотать буду.
- Как говорю, так пишу! Понял? Всякому по зубам... Это великий, величайший поворот ума и совести... Потомки благодарить будут... И назовёт меня всяк сущий в ней язы-ы-ык...
- И верно, что сучий! – хихикнул старик.
- Шире, грязь! – дико выкатил длинные карие глаза Федяня, расталкивая окружающих. – Я... я плясать буду... И всех вас... это... через колено!
- Не сразу! – Прокопий отставил гармонь, насмешливо повёл вокруг глазами, начиная загораться драчливым азартом. Неуёмная молодая сила рвалась наружу.- Поостынь малость!
- Вот я вас, курчата бесклювые! – рассердился дед Семён и замахнулся посошком. Перехватив его, Федяня хрястнул о колено и кинул обломки на стол.
- Фёдор! – изумился старик неслыханному глумлению над собой. – Ты что это сотворил, окаянный?
- Я вас всех... сквозь сито! – рявкнул Федяня и начал расшвыривать тех, кто попадал под руку.
- Во! – бормотал учитель. – Как говорю, так...
- Ты над кем галишься? – тучей потемнел Прокопий, шагнув к драчуну. – Ты надо мной попробуй!
Его удерживали девчата, Ефим; Федяня схватил пустую бутыль, через головы обрушил её на Прокопия. Из-под неё чиркнули две кровяные ниточки.
- Уходи, сволочь! – бледный, с ножом в трясущейся руке подступил к брату Ефим. – Решу!
- Симко! – опешил Федяня. – На родного брата?
Ефим замахнулся.
- Симка! Симушко! – пронзительно завизжала Шура, повиснув на его руке. – Одумайся!
- Вон! – заслонив собою Прокопия, откинувшегося без чувств, выкрикнула Катя. – Вон отсюда. Поселенец!
- Так! – нехорошо скривил губы Федяня. – Я, ка-ааанечно, уйду, раз просишь, но знай: будут у тебя ворота смолёны, а окна биты! Брысь, курвы! – рявкнул он на девок, и вся ватага вывалила на улицу.
- Где ты, силушка моя? – сокрушённо качал седым пухом Семён Саввич, подбирая обломки костыля.
- Убью! – ревел Ефим, пытаясь освободиться от оцепивших его рук.
Смертельно обиженный старик кое-как добрался до голбчика. За окном, снимая с пяты большие ворота, улюлюкали парни.
- Пойду я, – озираясь по сторонам и ничего не понимая в происходящем, сказал учитель, его никто не удерживал.
- Пронечка! – трясла гармониста Мария. – Очнись! Очнись, милый!
- Пусти! Пустите! – оттеснив её, Катя приподняла окровавленную голову парня, влила в рот брусничного сока. Он медленно открыл глаза, пошарил руками. Ничего не обнаружив, вскочил:
- Гармошка где?
- Цела твоя гармонь! Цела, не беспокойся! – снимая с кровати гармонь, сказал Ефим. – А за удар он ответит. Не я буду.
- Голова-то как? – спросила Шура.
- Вся в шумах. Нескладно вышло у нас... Пойду я.
- Куда ты? Спьяна убить могут! – загородила дорогу Катя.
- Это ты зря, – возразил Ефим. – И пальцем не тронут. Сам пойду провожать.
- Раньше смелость-то надо было показывать! После драки кулаками не машут.
- Сказал: за удар ответит...
- Выговор по комсомолу запишешь? А ему наплевать!
- Пустое говоришь, Катерина! Мы сами разберёмся! – осадил Прокопий.
- Тогда пошли, Пронь, – обрадовался Ефим, видя, что
