Юрий Ефименко - Маленькая повесть о двоих
Не занимая себя тем, насколько разочаровал встреченного недруга (далеко не друга), Названцев размышлял. Ах боже мой, до чего мы, люди, бестолковы бываем! И до чего — дети! Ведь во всяком хорошем чувстве и отношении, в любви-то в особенности, самое главное — полное, без оговорок доверие. Абсолютно доверять своему и ответному чувству. Без назойливых вопросов, любит ли! И причину катастроф, столкновений, недоразумений или молчания искать не в степени чувства, не в падении барометра любви, а прежде всего в ином, в обязательном внешнем, что может навалиться, давить, а то и калечить душу человека.
И чего бы проще сразу быть с этим пониманием, а то заплати страданиями, стрессами, пируэтами глупости, даже — вот, пожалуйста,◦— пролей кровь, пока все уразумеешь ясно, отчетливо и прочно.
Нет-нет, без доверия и не говори, не позволяй себе даже думать, что любишь.
Моросил седой дождь: мелкие капли вперемешку с мелкими сырыми снежинками. По задубелому от копоти я грязи снегу текло. Вздумало ему на прошлой неделе выпасть! По снежной каше на тротуарах шлепали покорно и напролом, никто не искал брод. Дело привычное!
Зато дышалось все же легче, чем в иные сухие и безветренные дни, когда от выхлопов машин не продохнешь. У всего, значит, свой прок. Возможно, и утешение.
Названцев замедленным, ленивым шагом брел по бульвару.
А где-то в Прибалтике, на старинных улочках, стучат каблучками принцессы…
Разговор с портретом Офелии
А затем они встали и пошли. Оба молчали. Изгарев не смахивал со лба морщин. У Витьки — с лица не сходила тихая торжественность и просветленность. В дальнем конце кладбища угасала музыка, самые последние, самые похоронные фразы медных плакальщиц — труб. Давно сеялся дождь, а было светло и ярко. Наверное, от осенних пылающих деревьев, в жарких ветвях рассыпалась музыка, в листьях вяз слабый ветер. А памятники не проглядывались далеко. Позже, недели через две, все будет иначе: пусто, гулко и проницаемо.
Как год назад, в тот день…
…Наконец он добрался до дома, прошел в гостиную и, не снимая вымокшего плаща и не вытирая с лица капли, долго стоял посреди комнаты. Неподвижно. Против окна он показался бы статуей, чем глубже сумерки, тем чернее и мрачнее. Он не позволил бы никому на свете прикоснуться к себе. И верно, что совершенно нельзя заглядывать в душу человека, только что похоронившего. Ах да больно же! И там — ни мысли, ни чувства. Головокружительная пустота.
На стене перед Изгаревым висел портрет. Большая фотография. Круглая женская головка, меж приоткрытых шторок теплых волос — милые глаза, милый носик и милый нежный рот. Маленькая актриса Изгарева! Она собиралась рассмеяться, чуть раскрылись губы, и на щеках намеревались показаться смешинки-ямочки — щелк! Вечное движение радости.
Через несколько часов он включил телефон, позвонил, что заберет сына.
Шестилетнему Витьке третий день рассказывали, что маму повезли в очень далекую больницу, что пробудет она там очень-очень долго, а папа поехал ее сопровождать. Говорили неплохие актеры, ее друзья и лгали с большим вдохновением, лучше, чем зачастую играли на сцене, но Изгарева Витька встретил с подозрением.
—◦Ты уже приехал?
—◦Да,◦— сказал Изгарев и попросил хозяев: — Где его вещи? Вы соберите все…
—◦Домой пойдем?
—◦Куда же еще!
Витька стал вспоминать и требовать все, что ему совали в руки за эти дни. И ему отдавали. Откуда он мог знать, что сострадание у людей может быть иногда выше всех других соображений и чувств, а пользоваться этим нельзя.
Когда спускались к машине, он спросил:
—◦Где мама?
—◦Она умерла,◦— нахмурился Изгарев, не придумав заранее ответ. Ему только что прибавили боли напряженные слова и взгляды в этой квартире. Хорошо, таксист чужой человек и не станет выражать соболезнования. Приемлемо одно сочувствие — то, которое не выставляют напоказ.
В следующий, раз Витька заговорил дома.
—◦Она должна вернуться.
—◦Много ты понимаешь, кто что должен,◦— ответил Изгарев, помогая раздеться.
Горе на двоих, слава богу, по полгоря. Оцепенение окончательно прошло, и он уже знал, что сейчас пойдет на кухню сочинить ужин, а утром отведет сына в сад-интернат и отправится на работу. И не сомневался, что выдержит весь день, а за ним еще их множество. Уже со следующей недели, наверняка снова, в любой час ночи будут заходить «на чай» знакомые со своими знакомыми; случится, и трезвые. А может быть, даже завтра появится очередной гость из каких-нибудь тмутараканьих краев, которому дали адрес хорошего человека, где можно остановиться в случае чего.
И все это придется тоже переносить, потому что порядок жизни сохранится во всем и совершенно тот, что поставила в этом доме милая-милая актриса Изгарева.
В конце недели он привез Витьку из интерната, выходные сын пусть проводит по-человечески, в полной свободе.
—◦Я чай поставлю. Будешь?
—◦Ладно. И сделай воздушную яичницу!◦— крикнул Витька и убежал в свою комнату.
—◦Яйца на ночь не едят!
—◦Почему?◦— откликнулся сын.
—◦Не помню.
—◦Хочется мне,◦— пожаловался Витька.
—◦Хорошо.
Воздушная яичница — это маленький цирк. Готовится так: побольше огонь, самая маленькая сковородка и обязательно с ненагревающейся ручкой, немного масла, разумеется — яйца, и самое основное — жарить, водя сковородку над огнем, повыше, чтобы пламя не касалось ее, обязательно в воздухе. По каким-то кухонно-кулинарным законам глазунья так получается невероятно пышной. Изгарев изобрел ее однажды, чтобы развлечь мальчика и уговорить съесть осточертевшее обоим блюдо, поскольку оставались одни часто, а готовить сверх яичницы Изгарев умел мало.
За ужином он рассказал сыну, чем занимался эту неделю, куда ездил, какие люди запомнились и почему.
Вечер прошел в деловой, дружеской обстановке. Посмотрели мульти, несколько клубов — здоровья, музыкальный и кинопанорамный, подгладили привявшую за неделю одежду, с обувью повозились. Сверх этого каждый своим делом позанимался. И засиделись допоздна.
Нежная актриса Изгарева смотрела на них с раскрывающейся улыбкой. Не может быть, чтобы она сомневалась в их способностях пришить хотя бы точно и правильно пуговицу. Она их давно приучила к мысли, что каждый уважающий себя и стоящий уважения человек должен быть во всем совершенно самостоятельным. А уж в этом проклятом быту и говорить нечего! Наверное, она радовалась сейчас, что ее мужики живы, здоровы, ее фотографии в каждой комнате, а Витька попросил повесить у себя — сценическую. Изгарев перерыл стол и нашел всего одну — в роли Клеопатры, красивая полуобнаженная женщина, прибил над Витькиным столиком, прибив, постоял сам перед снимком, опершись о столик, немного педагогически пораздумывал и оставил.
—◦А кто будет играть?◦— появился Витька, когда предполагалось, что он опит.
Изгарев оторвался от служебного сочинительства, от неимоверно важных документов, на которые днем не хотелось тратить рабочее время.
—◦Во что? Уже поздно.
—◦Да нет, папа,◦— в театре.
—◦Где?
—◦Со сцены!
—◦На сцене,◦— поправил Изгарев, слегка очумевший от делопроизводительства, и наконец понял, о чем сын спрашивал. И заметил, что как раз шел тот час, когда мужественная актриса Изгарева прибегала домой, иона пришла сейчас к Витьке.◦— Застегни пижаму. Что ты, как россиянин по вагону, незастегнутый разгуливаешь.
—◦Кто будет играть?
—◦Есть кому.
—◦А кому?
—◦Витька, актеры умирают — финплан остается!
—◦Финплан плохо играет,◦— сказал сын.
—◦Вообще-то ты прав,◦— вздохнул Иэгарев и внимательнее прежнего глянул на него.◦— Послушай, кажется, я знаю.
—◦Кто?
—◦Ты.
—◦Я не умею.
—◦Она тоже не умела,◦— поднял Изгарев голову к портрету и Витька за ним.◦— Научилась… Главное — желание. А знаешь, что такое желание? Это не когда человек мыслит — вот бы, а что если, неплохо бы… А когда понял — мне надо, и стал это делать. Ясно?.. Проваливай спать, пожалуйста.
Витька застегнул пижаму и ушел.
Аллах его знает, стоило ли говорить так серьезно Витьке — ты, и про желание. Потому что он возвратился скоро, озабоченный.
—◦Я не могу тетю Офелию играть.
—◦Вот как,◦— почти насмешливо сказал Иэгарев, растерявшись.◦— Да уж — никакой тети тебе не сыграть… А ты вырастешь, и у тебя будут дети…
—◦Не знаю.
—◦Будут. И — дочь. Она за тебя сыграет Офелию. Она сможет.
—◦Она сможет,◦— согласился Витька.
—◦Вот видишь…◦— беспомощно и очень задумчиво проговорил Иэгарев.
Неизбывная актриса Изгарева. Когда он встречал ее после спектакля в артистическом подъезде, она обегала с их гремящей железной лестницы вприпрыжку, смеющаяся, с авоськой — днем забегала в магазин — и бросалась к нему, как будто сто лет не виделись, а в такси плакала и обещала уйти из театра. Но укладывая Витьку спать, говорила ему, что у нее был обычно-преобычный день, зато как всегда — она понижала голос до заговорщика — ее провожал легкий шелест. Сразу как занавес закрывает их, всех актеров, сразу приходит тихий, легкий шелест. Он зовет, чтобы кланяться. Он очень красивый и добрый. И его она очень слушается. Пока он приходит и зовет ее — она ни за что не уйдет из театра.
