Михаил Колесников - Право выбора
Но ее лицо равнодушно. Как будто мы совсем чужие. Ничего не выражающий, безразличный взгляд. Сжатые в полоску губы.
— Ты рассердилась за то, что я не смог пойти на «Брак по-итальянски»?
— Что-то не припоминаю. Ах да… Мы ходили с Зульфией. Поздравляю вас с открытием оригинального принципа…
В голосе так знакомая мне ирония.
— Мы можем отправиться в Москву в Большой театр. Ведь я сейчас свободен, совершенно свободен. Нам нужно о многом поговорить. Я адски по тебе соскучился.
— Поговорить? О чем? Да и времени у меня нет. Прощайте, Алексей Антонович. Спасибо за все. Я очень спешу…
— Куда, если не секрет?
Она легонько отводит мою руку, смотрит в упор:
— Почему же секрет? Еду на аэродром встречать Бочарова.
Чувствую, как сразу что-то обрывается внутри. Мелко дрожат пальцы. Значит, правда?..
— Мы можем поехать вместе.
— Вы будете третьим лишним, профессор…
И она уходит. А я стою, привалившись спиной к стене.
Вот и все… И нечего было надеяться. Дело не в разнице возрастов. Дело в том, что Марина любит Бочарова. А меня никогда не любила. Не может же она выйти за меня замуж лишь для того, чтобы сделать мне приятное! Я безразличен и чужд ей.
Иду заснеженной аллеей. Так же ярко, как и час тому назад, светит солнце. Ребятишки лепят снеговика. Дремотная тишина. Прыгают красногрудые птички.
И я вдруг осознаю: Марина не вернется ко мне никогда! Никогда… Раньше я еще мог как-то надеяться, а может быть, просто обманывать себя. Я даже хотел казаться великодушным. А теперь все кончено. «Мне все равно, — понимаете? — все равно. В конце концов, кому какое дело до меня? Ведь я ваш эпиорнис — и ничего больше…» — то были слова, вознаградившие меня за многое. Но я и в ту минуту смутно догадывался, что слышу крик опустошенного, раздавленного существа. То была не награда, а моя пиррова победа. Я вел честную игру. Я сам познакомил ее с молодыми людьми, с тем же Бочаровым. Но Марина никакой игры не вела. Она встретила Бочарова, увидела, что она нужна не мне одному. Может быть, она полюбила его в тот самый вечер, а возможно, чувство пришло позже… Стоит ли гадать?..
Ах, опять Зульфия!.. Разумеется, она решила немного пройтись после службы.
— Алексей Антонович! — кричит она. — Куда вы пропали? Вас нигде не видно.
Нет, никогда еще Зульфия не обращалась ко мне так. Откуда подобная фамильярность? Будто мы связаны с Зульфией некой тайной…
Я не педант и понимаю: Зульфия проделала большой внутренний путь ко мне с того дня, когда мы впервые встретились. Но я-то этого пути не проделал.
— Я был занят на службе… — Поднимаю край шляпы и прохожу мимо. Должно быть, Зульфия смотрит мне вслед. Зачем я ей? Или мало молодых, красивых?.. Очутись мы наедине, я даже не знал бы, о чем говорить с ней. О манипуляторах?
Иногда я бываю охвачен странной мыслью: когда весел, то кажется, что и всем окружающим весело. Не замечаешь хмурых лиц. Когда же чем-нибудь огорчен, то даже смех прохожих оскорбляет. Сейчас я ненавижу Зульфию за ее безмятежность. Наболтала небось Марине всякого вздора о своих чувствах ко мне. И вот Марина с восторгом уступает меня другой. Она ведь не может мешать столь возвышенной любви… И во всем — ирония, ирония.
Я смотрю на себя со стороны: идет по заснеженной аллее высокий сухопарый человек. Доктор, профессор. Все принимают его всерьез, почтительно здороваются. О, он всегда погружен в свои высокие мысли, пересыпанные интегралами и тензорами. Такой даже с горя не напьется. Было бы странно видеть доктора, который шествует зигзагами и не вяжет лыка. «Вы заболели, доктор? Я провожу вас до медпункта…» — «Оставьте меня в покое, черт бы вас всех побрал! Я пьян. Знаете, что такое одиночество?» — «Разумеется. Эйнштейн был страшно одинок. Он стремился к надличному». — «А я плевал на надличное-двуличное. У Эйнштейна были две жены. Эти гениальные тихони, якобы отрешенные от всего земного, всегда надувают нас. Они только притворяются неприспособленными, а на самом деле живут припеваючи. У них и дети и приличные квартиры. Фарадей строил из себя святошу, возглавлял религиозную общину. Страшная рассеянность и отсутствие памяти не помешали ему выгодно жениться и взвалить все материальные заботы на свою супругу. Самый неприспособленный человек — это я. Меня легко надувает даже самый тупой, бессовестный бездельник. Я верю людям, верю слепо — и этого из меня не выколотишь железной палкой; когда я пытаюсь быть демонически практичным, то из подобной затеи не выходит ровным счетом ничего. Я всегда остаюсь в дураках. Я легко поддаюсь на мелкие провокации, могу драть глотку за какого-нибудь мерзавца который притворился обиженным, раздавленным, и могу смертельно обидеть человека честного, целеустремленного, если мне вдруг покажется, что он отступил от истины хоть на миллиметр. Я — тугой барабан, каких свет еще не видывал. Я старый глупый козел, который проморгал свою жизнь, свое личное счастье, слюнтяй, отдавший без боя любимую женщину другому. Вот если бы она сама бросилась мне на шею да еще уговаривала бы, вот тогда бы я поразмыслил, сколько тут порций любви и сколько женского притворства. Уж не злая ли необходимость заставила ее броситься мне на шею? Нет, подобных даров мы не принимаем. Мы требуем все сто процентов. Мы слишком благородны, чтобы пользоваться несчастьем другого…»
Всю ночь слоняюсь по комнате, курю. Приходит Эпикур. Он не глумится надо мной, не подмигивает. Кладет руку на плечо, говорит: «Я тоже любил и знаю, как это больно. Ее имя? Не все ли равно… Предки мои были знатными людьми, а родители жили почти в нищете. Она принадлежала к богатому аристократическому роду… Обычная история. Случилось в Афинах.. Как бы тебе объяснить?.. Регент Пердикка, преемник Александра, решил выселить с острова Самоса всех клерухов. Изгнанию подвергся и мой отец. Я вынужден был бежать в Малую Азию. Та единственная, к которой стремились все мои помыслы, не только отказалась разделить со мной скитальческую жизнь, но и донесла на меня… Твоя история проще. Оглянись вокруг! Ты хочешь особой, неповторимой любви. Разве человек не имеет права на такую любовь? Тут мы сталкиваемся с предметом, где компромиссы необязательны и неуместны. Нельзя любовь заменять привязанностью, жалостью, наконец, потребностью. Любовь — это то, что озаряет жизнь. Какая необходимость жить по пословице: «Стерпится — слюбится»? Человек имеет право на любую духовную высоту. Ах, ах, уязвленное самолюбие! Любовь и самолюбие несовместимы, А может быть, рядом с тобой шагает необыкновенная, испепеляющая душу любовь, а ты не хочешь замечать ее, отмахиваешься от нее?…»
10
— А что, собственно говоря, сдавать? — говорит Цапкин. — Акт подготовили. Распишемся — и баста! Я рад, что все-таки будешь ты. У меня к тебе слабость. Сработало еще одно колесико — и вот нет ни Храпченко, ни Цапкина. Для научного творчества открывается невиданный простор. Мизонеисты приходят и уходят, а прогресс движется.
Увы, Цапкин не из тех, кто унывает. Он даже подбадривает меня:
— Временно исполняющий. Временно! Сработает очередное колесико — и нет Коростылева. К этому, брат, всегда нужно быть готовым. Как учил тот древнегреческий дядя: все течет, все изменяется. Всякий здоровенный пинок дает зарядку. А ты что-то кисленький. Будто бы и креслу не рад. Уж не обо мне ли жалеешь?
— Нет. Не жалею. Чем скорее уберешься, тем лучше.
— Выпрут тебя — вспомни Цапкина: какую-никакую должностишку, а подыщу по старой дружбе. Не плюй в кладезь.
— Ну, а ты теперь куда?
— На преподавательскую. Учить молодежь в духе преданности науке. Если не жалко, поделись старыми конспектами.
— Возьми. Только наука за последние годы ушла далеко вперед.
— Ну и пусть себе уходит. Я буду учить вечным истинам: рычаг первого рода и через тысячу лет останется тем, чем был при Архимеде. Надоест — махну в завхозы. Я ведь без предрассудков.
Обходим сектора и лаборатории. Вот двери моего кабинета. Предлагаю Цапкину передохнуть, выпить стакан чаю.
Распахиваю дверь и в изумлении останавливаюсь: посреди комнаты стоит Бочаров и хлещет Ардашина по щекам. Олег слабо защищается. На полу скомканный «Научный бюллетень».
— Бочаров!
Он выпускает Олега, оборачивается и угрюмо смотрит на меня.
— Что здесь происходит?
Ардашин красный. На глазах слезы.
— Бочаров! Я вас спрашиваю!..
— А вы лучше спросите его. Решили проститься по-дружески.
Он раздвигает плечами меня и Цапкина и уходит.
Цапкин чешет затылок:
— Ну и ну… Еще такого не хватало. Я всегда говорил, что у вашего Бочарова не все шарики в голове срабатывают. Ардашин, напишите объяснительную, и мы дадим делу ход.
Ардашин бросает на Цапкина презрительный взгляд:
— А вы-то тут при чем? Я сам знаю, как мне поступать. Теперь вы не важная птица. Обыкновенный мизонеист без портфеля.
