Борис Четвериков - Котовский. Книга 2. Эстафета жизни
Григорий Иванович дорожил этими часами. Просил Ольгу Петровну читать ему вслух, закрывал глаза и слушал. Читали русских классиков, читали произведения Ленина. А потом разговаривали. Ольгу Петровну изумляло, какие простосердечные вопросы иной раз задавал Григорий Иванович. Попервоначалу его вопрос, бывало, покажется наивным-наивным. А потом выясняется, что не так-то наивно он рассуждает, за самую суть берет, только по-своему, очень своеобразно подходит к любому предмету.
— Леля! Лев Толстой — граф? Ведь граф? У него даже и поместье было? А как он солдатскую душу разгадал, как мужика понимает!
— Гений!
— Гений — это кто задумывается и вглядывается. Пристально вглядывается.
— И трудится.
— И трудится. Согласен. Великие люди — это великие труженики прежде всего.
Оба молчат. Оба думают. Ольга Петровна думает о том, какое выпало ей счастье и какая лежит на ней ответственность: разделять все горести и радости, все труды и заботы с этим необыкновенным человеком.
— Леля! А вот Колчак. Тоже ведь в какой-то степени человек? Скажем, были у него родители, все честь честью. Наверное, даже был женат! А? Как ты думаешь? Был? И имя-отчество — все как у людей. Его Александр Васильевич звали? Сашенька! Саша! Удивительно все-таки.
— Что удивительно-то? — недоумевает Ольга Петровна.
— Удивительно, как он ровным счетом ничего не понимал. Не понимал, да и только! Ведь возьмем, к примеру, монархистов. И у монархистов есть на плечах голова? Так можно же, черт возьми, понять, что всему свое время, что монархия давным-давно свой век отжила, что вслед за ней капитализм одряхлел, осунулся и стал спотыкаться. Ведь все до того ясно, все до того разжевано! Что они, Ленина не читают?
Ольга Петровна озадаченно смотрит на мужа. Иронизирует он или все это совершенно серьезно? Но на лице Григория Ивановича недоумение, скорбь, даже отчаяние.
— Вообще-то я не о Колчаке в данном случае. Колчак — предатель, а ведь это самое тяжкое преступление — изменить своему народу. Это равносильно тому, что родную мать ножом зарезать. А? Как ты думаешь? Я лично больше всего презираю людей, которые у нас же живут, от нас, можно сказать, кормятся и нас же люто ненавидят, нам же готовы любую пакость подстроить, да еще о нашей некультурности кричат, гады!
— Ладно, ладно, не распаляйся, будет. Ты ведь даже не о том и говорил.
— О том.
— О Колчаке ты говорил!
— Нет, не о Колчаке. Колчак что? Был на Черноморском флоте, революционные матросы предложили ему убраться подобру-поздорову и сдать оружие, а он что? Он свой золотой кортик не пожелал вручить новой народной власти, за борт выбросил. Ну это еще так, это можно простить. Но сесть на облучок в должности лихого кучера и катать заокеанского барина по Сибирскому тракту — это уже, извини, позорно. Продаться иностранцам, русское наше кровное государственное золото раздавать японцам да этим самым… сэрам…
— Какой кучер? Какое золото? — В голосе Ольги Петровны звучит тревога. Уж не заговаривается ли он?
Но Григорий Иванович не заговаривается. Он поясняет, что адмирал был слугой иностранного капитала, если не кучером, так старшим дворецким. И золотой поезд он в самом деле хапнул в Казани и огромные суммы из этого золотого запаса роздал иностранцам за помощь — пудами раздавал, только успевали расписываться в получении…
— Но я не о Колчаке, — продолжает Григорий Иванович. — Колчака чикнули — и ладно. Или там другие: уехали — и борются с нами. Они считают, что их обидели, обездолили — и лезут в драку. Ну это еще туда-сюда. Но уж если ты остался, живешь здесь — так и потрудись по-нашему жить, по-советски. Я так понимаю. Не носи нож за пазухой! Не злобствуй! Не марай гнездо, в котором птенцов выводишь! Вот ты мне читаешь, что написал Ленин, а я все думаю. И сколько я ни думаю, вижу, что самая суть ленинского учения — доброта. Ты возразишь, что доброта-то доброта, а ты, мол, голубчик, сколько белогвардейцев зарубил? Но ведь вынуждают, Леля! Совсем как в народной сказке: прут на тебя и прут! Отрубишь гадине голову вырастает две. Деникина рубанули — Врангель выскочил, да тут же и паны пожаловали. А уж всяких петлюр да тютюнников — считать не перечесть. Но их хоть из-за рубежа засылают. А сколько водится в самой нашей стране? Доморощенных? Помнишь, Григорьев какой нам мороки наделал? А полковник Муравьев? Прохвост из прохвостов! С такой публикой один разговор — голову с плеч.
И после некоторого раздумья:
— Прочти, пожалуйста, еще раз это место у Ленина — о диктатуре!
Ольга Петровна послушно отыскивает страницу и внятно, выразительно читает:
— «Диктатура пролетариата есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская, против сил и традиций старого общества».
— Вот! Вот видишь? — торжествует Григорий Иванович, хотя никто ему не возражает. — Против старого общества! А новое общество — это что? Коммунизм! А коммунизм? Великая любовь, сообщество счастливых людей…
— Да. И радостный труд и техника, какую трудно даже представить…
— И если Лелечка не пожалеет радостного труда, она накормит меня ужином! — весело заключил Котовский.
Через несколько дней он опять вернулся к этой теме:
— Мне рассказали, Леля, об одном командире линкора, я фамилию не запомнил. Линкор стоял в заграничном порту, когда вспыхнула революция. Командир, несмотря на уговоры иностранцев, привел корабль в наши воды: «Россия доверила мне линкор, передаю его той власти, которая в настоящее время возглавляет государство». Ему говорят: «Приветствуем вашу сознательность и просим вас остаться на должности командира линкора, как были». — «Нет, отвечает, я не разделяю ваших убеждений и оставаться у вас на службе не могу».
— Так и ушел?
— Ушел. Не знаю, что с ним дальше было. Но ведь честно поступил? Ты как считаешь, Леля? А я хочу сообщить тебе сенсационную новость. Сколько я порубал на своем веку полковников и подполковников царского производства, сколько царевых генералов… А теперь с одним генералом царского времени подружился. Можешь себе представить? Диалектика!
— Это с кем же, кого ты имеешь в виду?
— Федор Федорович Новицкий. Изумительный человек! Достаточно сказать, что его оценил сам Фрунзе!
Котовский некоторое время ждет, что Ольга Петровна выскажет свое удивление такой дружбой, может быть, даже неодобрение. Но Ольга Петровна, видимо, не удивлена, сообщение Котовского не вызвало ее протеста. Тогда Котовский продолжает приводить доводы в пользу своего решения:
— Как ты думаешь, Леля, это что-нибудь да значит, если сам Фрунзе хвалит человека? Уж он-то не ошибется! Что ж такого, что Федор Федорович Новицкий — бывший царский генерал? Это ему простительно.
Пауза. Ольга Петровна молча слушает.
— Если хорошенько разобраться… Например, будь я, скажем, царский генерал. Допустим на минутку, ладно? Но я просто генерал, а не буржуй проклятый, у меня нет имений, фабрик, миллионов в банке на текущем счету. Бывают такие генералы? Бывают. Предположим, что я именно такой. И вот я начинаю здраво рассуждать. Что, думаю я, сделали большевики? Выгнали дармоедов из страны. Хорошо это? Хорошо. Ликвидируют неграмотность. Обидно это моему генеральскому самолюбию? Ничуть. Лучше стало в моей России или хуже от того, что установлена Советская власть? Лучше. Вот и выходит, Леля, что, если любой белогвардеец не дурак и не самая последняя скотина, он придет и скажет: извините, скажет, меня, дубину стоеросовую, заблуждался. Ведь может так быть?
Пятая глава
1
Все волновало в эти годы! Большое дело — одержать победы на всех фронтах, разбить армии Май-Маевского, Сидорина, Врангеля, уничтожить Колчака, выгнать Пепеляева, разбить в пух и прах Пилсудского, вернуть стране леса и степи, города и долы… Но как только образовалась передышка, так обнаружилось столько неотложных нужд, столько сложностей, затруднений!
Об этом велись нескончаемые беседы на квартире Михаила Васильевича Фрунзе, в бытность его в Харькове на посту командующего всеми Вооруженными Силами Украины и Крыма. Да и о чем только не велись там разговоры!
Григорий Иванович Котовский частенько наведывался в Харьков. Приезжал он не только по долгу службы, но и по личному влечению к семейству Фрунзе.
— Много вопросов накопилось, — оправдывался Григорий Иванович, появляясь в приветливом доме Фрунзе. — Да и соскучился о всех вас. Уж больно хорошо чувствуешь себя в вашем доме!
— Говори прямо: захотелось сибирских пельменей отведать! — смеялся Михаил Васильевич, радушно встречая гостя.
Удивительное дело: были они большие друзья, по своему складу подходили друг к другу, но, как ни настаивал Фрунзе, чтобы они перешли на «ты», как ни договаривались об этом, даже пили на брудершафт со всей подобающей церемонией, Котовский снова сбивался и называл Фрунзе на «вы», а Фрунзе, раз навсегда признав Котовского верным другом и полюбив его, не мог к нему обращаться иначе как на «ты», что вызывало много шуток и добродушных пререканий.
