Ирина Гуро - Песочные часы
А потом — инфляция… Не мы одни, тысячи людей погорели. Деньги наши все равно как солома в печке запылали. И с ними — последняя надежда.
Пришибло это меня. Муймер, как вечер, — в кнайпу! А я уж так думаю: не подняться нам, не выкарабкаться. Идет все прахом!
Я тогда ходила на работу в большую прачечную. Много женщин там надрывалось на тяжелой работе. Мужних жен мало, все вдовы да разные непутевые… И я ни с кем дружбы не водила. Не по душе мне были языкастые, бесстыжие, хваткие… И я в сторонке от них держалась.
Управляющая фрау Марта меня как-то выделяла изо всех. И я к ней расположилась. Она была ни на кого из здешних не похожа: спокойная, улыбчивая и справедливая, хоть и строгая. Жила она там же, при прачечных. Одинокая. Комната у нее — как шкатулка: все блестит. И кухонька. Понравилось мне, как она живет.
Рассказала я ей про себя. Она посочувствовала: у нее тоже сына убили французы. «Если мы, немцы, сами не возьмем свою судьбу в руки, — сказала она, — нация погибнет».
Я не поняла, что она хотела этим сказать. И что там, наверху, кто там: кайзер, президент Эберт или еще кто, — мне было безразлично. Но мне нравилось слушать фрау Марту, сидеть в ее уютной кухоньке и думать, что в конце концов наша общая жизнь, а значит, и моя, повернется к лучшему.
Многое, что она говорила, было мне очень даже понятно. И я с ней согласилась: если бы даже наши сбережения не пропали в инфляцию, все равно мы потерпели бы крах. Из-за универсальных магазинов. Это была чистая правда: все эти акулы ни за что не дадут жить маленькому человеку, честному работнику — немцу. А ростовщики-евреи высасывают из него последнюю кровь. Вот это было мне понятно. А насчет Версальского договора и красной опасности я уже потом уяснила.
Мне было странно, что такая простая женщина, как фрау Марта, знает назубок все эти сложности. Она мне объяснила, что была такая же, как я, но ей выпало счастье: через своего племянника, который живет в Мюнхене, имеет там маленькое дело — пуговичную фабрику, она познакомилась с «дорогими людьми». Они борются за новое идеальное общество, в котором всем будет хорошо.
«Есть Некто, — сказала фрау Марта, — кто обо всех нас печется, как о собственных детях». — «Вы имеете в виду господа бога нашего…» — «Не совсем, — говорит она, — хотя Новым Мессией его многие называют… Как и господа нашего, его преследуют и хотят распять…» Я ужаснулась: «Неужели в наше время это возможно?»— «Нет, — ответила она, — если мы все станем вокруг него стеной. И будем беспощадны к врагам его…»
Я рассказала обо всем Муймеру. Но он ничего знать не хотел, кроме игры в скат в своей кнайпе: «Ты на старости лет совсем сбрендила!» А его приятель вставил: «Когда женщина берется за политику, мужчине впору взяться за палку и поучить ее, как на свете жить». Этот его приятель, пожарник, был ярый приверженец кайзера: все кричал про «три К»[5]. А на Муймера я и внимания не обращала, потому что денег он в дом вовсе не приносил. И только хорохорился.
Племянник фрау Марты иногда приезжал к ней, я его никогда не видела, но много слышала о нем и очень близко к сердцу приняла, когда фрау Марта сообщила мне, что тот человек, который «стоит на шпице», то есть во главе движения, арестован и охотятся за его сподвижниками. Но они, все равно как первохристиане, готовы принять муку за свое учение: это насчет универсальных магазинов и евреев. И она спросила: согласна ли я им помогать? Конечно, я на все была готова ради таких мучеников.
И она познакомила меня с одним из них, он удрал из Мюнхена и скрывался, потому что был рядом с тем, кто их вел, когда они вышли на улицу под своими святыми знаменами.
Услышав, что его хотят распять, я сказала, что не пожалею ничего, чтобы его спасти. Евреи и универмаги мне ни к чему, а ростовщики и подавно.
И целый месяц я прятала этого мюнхенского мученика. У него было маленькое пивное заведение, в котором тайно собирались их люди, сейчас они «выжидали». Но скоро кончат выжидать, сказал он. «Враги наши загадили святую нашу родину!» — еще сказал он. «Какие враги? — удивилась я. — Ведь, слава богу, войны нет». Но он объяснил мне, что враги — это марксисты, которые еще хуже, чем французы.
Оказалось, что он — не один, а целых трое их было. И оружие они имели. Я прятала их в угольном сарае. Носила им еду и газеты. Они ели, надо тебе сказать, в три горла, а газет прочитывали целую охапку каждый день и страшно ругали красных. Мой сарай просто ходуном ходил от них. Но мне показалось, что их не так уж сильно разыскивали.
Потом, когда они вернулись в свой город, все наладилось. Однажды фрау Марта мне сказала, что нас приглашают в Мюнхен на большое собрание. Я очень удивилась: а мне-то что там делать? Но Марта сказала: ты имеешь заслугу, это тебе зачтется.
И вот на том собрании я в первый раз увидела нашего сладкого фюрера…
Вернулась я другим человеком. Даже Муймер боялся теперь слово против меня сказать. У него совсем плохо стало с ногами, он и до кнайпы своей дойти не мог. А дома я играть в скат не разрешила. Надо было о национальной революции думать, а не в скат играть. И я о ней все время думала. И делала все, что мне поручали.
Вот так я стала «старым борцом», и вот почему теперь я имею уважение людей и некоторые привилегии…
А один из тех, кого я прятала у себя в угольном сарае, теперь очень большое лицо. Очень большое. Но каждое рождество он присылает мне святочный пакет с хорошей колбасой и красной рыбой. И с еловой веточкой.
Пока Альбертина рассказывала всю эту историю, я рассматривал ее. В профиль лицо Альбертины напоминало «львиный зев». То есть настоящий лев тут ни при чем: я имею в виду цветок «львиный зев», который сохраняет свою форму, даже увядая. Две его половинки разделяет как бы пасть, над которой расположен крупный островатый нос. Поэтому в этом цветке высматривается что-то хищное. Так же и у фрау Муймер.
Но стоило ей повернуться, и это впечатление исчезало, а оставалось благообразное лицо старой женщины с добрым и спокойным выражением. Однако видение «львиного зева» не проходило бесследно, и все время помнилось, что какой-то незначительный поворот может вернуть его…
Я старался вникнуть в историю старой женщины, историю, которая могла открыть мне некие закономерности, могла, я надеялся, хоть приблизительно объяснить, какие злые чары превращают женщину с хорошими душевными качествами — в нацимегеру, что само по себе было так же удивительно, как превращение царевны в лягушку.
Поэтому я ухватился за предложение Альбертины: сопровождать ее в Спортпалас, где будет выступать рейхсминистр, доктор Геббельс.
Альбертина имела пригласительный билет, который давал право привести с собой кого-то из родственников. Как она мне объяснила, это будет собрание старых и очень старых женщин. Некоторые из них даже передвигаются с трудом, но ни за что не пропустят случая послушать рейхсминистра. Вот их-то и приведут внуки или правнуки.
Альбертина надела поверх воскресного платья черное шелковое пальто, на котором красиво выделялись ее многочисленные награды: за старую обувь, за утиль, за бутылки и еще за многое. Над ними красовался круглый партийный знак с изуродованным крестом.
Мы ехали сначала трамваем. Все места в вагоне были заняты, но моей даме уступили место сразу трое: эсэсовец в черном мундире с двойными молниями на петлицах вскочил, щелкнув каблуками; гитлерюнге, сделав «гитлеровский привет»; а какой-то тип в вылинявшем военном кителе — отвесив поясной поклон. Остальные пассажиры, все без исключения, таращили глаза на Альбертину, пока она, поблагодарив всех троих, величественно занимала место эсэсовца, явно показывая, что отдает ему предпочтение.
Я стоял при ней, как ассистент при знамени. Всеобщее внимание падало на меня, так сказать, на излете, но этого было достаточно, чтобы я чувствовал себя самым дурацким образом.
Еще не хватало! На остановке в трамвай вошли две гитлердевицы с плакатиком на груди — сбор на подарки воинам Восточного фронта. Альбертина демонстративно первая сунула монету в алчно ощерившуюся железную кружку. Под строгим взглядом моей дамы пассажиры вылавливали в карманах монеты.
Когда мы выходили, стоявший у двери юнец приветствовал медаленосную старуху со старательностью двоечника, встретившего на улице школьного учителя, а вагоновожатый бросился помочь ей спуститься со ступенек, хотя я уже стоял внизу на подхвате.
Признаюсь, я не ожидал такого триумфа. Альбертина же не скрывала своего удовольствия от того, что имела случай показаться мне во всем блеске…
Не знаю, кому первому пришла в голову мысль об обработке старух в нацистском духе, о немалых капитало- и трудовложениях в эту кампанию, но, надо признать, они окупились с лихвой. Я понял это в тот момент, когда очутился в Спортпаласе, переполненном старухами, наэлектризованными самим фактом своего пребывания в этих стенах и того, что им предстояло, до такой степени, что казалось, с них сыплются искры.
