Мария Глушко - Год активного солнца
Он не хотел ехать сюда со мной. И все время сторонится меня. Но она не могла заговорить с ним об этом — после того, как сама же отучила его от нежностей…
Александр Степанович сжал кулаки, потянулся, на плечах и груди буграми вспухли мышцы.
— Жаль, тут нет стенки, некуда постучать, — сказала она.
Он странно посмотрел на нее, занесенная над доской рука остановилась.
Дались ему шахматы! Она смахнула с доски фигуры. Схватила его напряженные руки, чувствуя легкое сопротивление, притянула к себе…
Потом Александр Степанович стоял у окна, сцепив на шее руки, и молчал. А ей почему-то было стыдно, словно совершила недозволенное.
Просто он отвык от меня. Мы отвыкли друг от друга.
Работа, быт, семейные неурядицы — надо быть железной, чтоб не уставать от всего этого.
Опять вспомнила, что вчера был городской актив и как просила она Олейниченко сказать с трибуны о библиотеке. Ее мучило, что вопрос с помещением до отпуска так и не решился.
Подошел Александр Степанович, присел рядом с ней на кровать. У него было такое лицо, словно он собирался сказать что-то важное.
Но он спросил:
— О чем ты все время думаешь?
Она засмеялась.
— О том, что я ненормальный человек, не умею жить настоящим. Сейчас мне хорошо, спокойно, но я не ценю этой минуты, я отравляю ее предстоящими заботами. Например, о библиотеке. Или мучусь прошлым. Например, той ссорой с Юрием.
Он промолчал.
— Надо же было напомнить ему о его обязанностях! — сказала она. — И откладывать дальше я не могла. Я вообще привыкла идти неприятностям навстречу.
— А зачем?
Она не поняла.
— Что — «зачем»?
— Зачем идти им навстречу?
Кира Сергеевна посмотрела на мужа. Странный все же. Ну, как ответить на этот вопрос?
Она сказала:
— Пошли лучше гулять, дождь кончился.
Они бродили по сырому парку. Короткий и буйный дождь смочил лишь верхний тонкий пласт грунта, он легко отделялся от сухого слоя, налипал на подошвы. Потоки воды вымыли и унесли вниз, в море, сухие травинки, шишки, обрывки бумаги, лишь у основания стволов застряли длинные изогнутые петлей соломины и стебли трав.
Скамейки были мокры, и они не садились, шли по узким аллеям — она чуть впереди, — вздрагивая от падающих на плечи капель.
К запаху моря примешивался сладкий запах кипариса, и Кире Сергеевне было грустно, как перед разлукой. Почему-то вспоминалось, как хоронили мать, как лежала она, маленькая, сухонькая, с темным острым лицом, как приходили люди с цветами, а кто-то принес кипарисовую ветку. Она пахла печально и сладко.
— Знаешь, когда отец погиб, мне было двенадцать лет. И мать пошла на кладбище. Меня взяла. Я спросила: «Зачем, ведь папа не здесь похоронен?» Она сказала: «Не здесь, но земля-то одна. На кладбище все плачут, и я с людьми поплачу». Я все время помню это и часто думаю: нам есть где веселиться с людьми, а где поплакать?
— Плакать лучше в одиночку, — сказал он.
Они постояли, счищая о камни налипшую на подошвы землю.
Потом спустились к морю.
Кругло накатывали волны, чмокая у берега, с шорохом перекатывалась галька, таяла на ней грязная пена прибоя, выплескивая мусор. Новая волна наплывала, уносила его с собой и, покачав на гребне, снова выбрасывала на пустой берег.
«Плакать лучше в одиночку», — почему он сказал так?
Луна скрылась за облачко, тонко высветлила его края, и сразу стали видны звезды.
Они сели на большой теплый камень, его крутые гладкие бока успели высохнуть.
— Ты не замерзла?
Она не ответила, и он обнял ее за плечи:
— А вдруг случится, как два года назад?..
Сперва она не поняла, о чем это он. Посмотрела на его потяжелевшее, озабоченное лицо. Ах, вот что его тревожит.
Тогда, два года назад, она была в великой панике, а он уговаривал ее рожать. «Вдруг будет сын!»
Она ожидала, что, может быть, и сейчас он ей скажет: «Вдруг будет сын!» Но он молчал. И опять ей пришла мысль: я не понимаю его, мы, живя рядом, идем в разные стороны. Я ничего не знаю о нем. Как у него в школе, в классе? Все еще говорит: «Кому жаль Обломова, поднимите руку!» — и первый тянет свою?
Странно, ведь раньше я все про него знала. А сейчас словно живем в разных измерениях.
— Скажи, ты и теперь получаешь от учеников письма?
— Конечно. Почему ты спросила?
— Ты не рассказываешь о них.
— Ну, тебе это не интересно.
— Они тебе пишут на школу?
— Да. Например, перед выпуском было письмо.
— Делятся успехами?
— Не все. Как раз это письмо — из колонии.
Он стряхнул с ног туфли, прижал босые ступни к камню, обнял колени.
— Тебе было неприятно это письмо?
Он пожал плечами.
— Наоборот, я рад, что получил.
— Рад?!
— То есть, конечно, жаль парня. Но я рад, что он мне написал.
Безлюдный пляж выглядел странно, пустынно, под навесом моталось на гвозде позабытое полотенце. Кира Сергеевна смотрела, как в море, на лунной дорожке, перемещаются, играют белые блики.
— Я его знаю?
— Нет, он кончил школу уже без тебя.
— За что он там?
— Не пишет.
Он о чем-нибудь просит?
— Нет. Не просит. Видишь ли, радостью делятся с каждым, а горем — только с близкими. Это письмо мне дороже других…
Воздух остывал, у нее замерзли плечи. Ей хотелось прижаться к теплому боку мужа, но она видела, какое у него сейчас лицо. Как будто рядом сидит чужой.
— Разве так уж приятно узнать, что твой ученик не стал человеком? — спросила она.
— Я не сказал «приятно». Я сказал — «дороже!» — раздраженно произнес он. Но Кира Сергеевна все равно не могла понять, почему письмо от преступника дороже писем от честных людей. Ее мало интересовал попавший в колонию парень — она его не знала — ей хотелось понять, почему они так по-разному смотрят на жизнь.
— Мне было бы горько, если б мой ученик попал в колонию. И стыдно за себя. Значит, я не научила его жизни.
Он сбоку и как-то косо посмотрел на нее.
— Жизни может научить только жизнь.
— А мы не в счет?
Он не ответил. Сидел, обняв ноги, уткнувшись подбородком в колени. Она видела его темную скулу и висок с отросшими волосами.
— Ты замечала, как больно молодые входят в жизнь? — неожиданно спросил он.
Она удивилась:
— Больно? Не понимаю.
— Хотя мы говорим, что им открыты все дороги…
— Но им и в самом деле открыты все дороги. Для них подготовлено все. Если хочешь, мы вносим их в жизнь на своих плечах!
Он поежился, спустил с камня ноги.
— Не надо, Кириллица, ты ведь не на трибуне, обойдемся без лозунгов. Ты привыкла смотреть на жизнь сверху, а оттуда не все увидишь, разве что общую картину. Жизнь понизу идет и состоит из деталей, которые тебе не видны…
— Не будем обо мне, — перебила Кира Сергеевна. — Все же объясни, как это — «больно входят в жизнь».
Он потер замерзшие босые ступни, сунул ноги в туфли. Она испугалась, что он сейчас встанет и уйдет. И разговор оборвется.
— Не физически, конечно. Просто молодые входят в жизнь, где хозяева не они, а мы. Мы пытаемся навязать им свой опыт, традиции, вкусы… Вплоть до длины волос и ширины брюк. Умудряемся колоть им глаза даже тем, что воевали. «Защитили вас!» Хотя защищали и себя.
Он вздохнул и умолк. Согнулся, захватил горсть мелкой гальки, подбросил на ладони.
— И что же? Вечный конфликт отцов и детей?
Он покрутил головой.
— Опять ты лезешь на трибуну. Зачем тут формулировки? Ты же знаешь: никому в голову не придет заново изобретать велосипед или открывать бином Ньютона. А нравственный опыт каждый приобретает сам. И если не понять этого, можно наломать дров, а это чревато.
Ей стало досадно, что он говорит таким раздраженным тоном, и это напоминание о трибуне прямо-таки бесило ее. Мягкий, добрый, избегающий конфликтов, вдруг сам нарывается на конфликт. И не произносит свое любимое «все утрясется».
— Потому твой ученик и попал в колонию, что кто-то навязывал ему длину волос?
Это было не очень великодушно — сказать так. Конечно, он переживает за парня, и получилось грубо.
Он уже совсем сполз с камня и все поигрывал галькой, с мелким стуком сыпалась она с ладони.
— Ты привыкла нормативно мыслить, Кириллица, и все упрощать. Это оттого, что ты не знала неудач.
— Зачем ты все время сворачиваешь разговор на меня?
Он не ответил.
Далеко в море выдавался мыс, он весь был залит огнями — там угадывался город. Кира Сергеевна посмотрела туда, и ей отчаянно захотелось домой, в уют городской квартиры и в свой маленький кабинет, к привычным делам и заботам.
Казалось, здесь, у моря, она прожила длинный и пустой год.
21
Без Ленки в доме было тихо и скучно. Ее игрушки — тракторы, краны, машины — замерли на полках, а в кроватке, на голубом покрывале сидел синтетический пудель, уставив на дверь свои глаза-пуговки.
