Анатолий Климов - Северные рассказы
Мы с Ялэ отстали. Грузовая нарта, порученная нашим заботам, отягощала и без того трудный путь. Ялэ шел перед санями, налегая грудью на широкий ремень, прикрепленный обоими концами к санке. На никогда не стриженной голове Ялэ беспорядочным корсарским узлом завязан белый женский платок. Широкая, не стесняющая движения тела, оленья кухлянка у пояса подхвачена широким ременным поясом. Слева на поясе на медной цепочке висит нож, отделанный костью мамонта. Сзади с ремня свисают два ослепительно белых клыка. Это зубы убитых медведей. Одиннадцатилетний мальчик — уже охотник, к его мнениям прислушиваются старые следопыты звериных жизней, его слово на суглане[61] звучит веско. Возмужалость, опыт, авторитет у жителей Севера приходят не с годами, а с охотой, с промыслом. Охота на зверя показывает мужество, знание тайги и тундры, жизненный опыт. Звериный клык у пояса — доказательство зрелости, силы и смелости.
Ялэ старается во всем подражать взрослым. Он уже собирается стать комсомольцем и разговаривает со мной с оттенком снисходительности, превосходства. Как-то я спросил у Ялэ:
— Почему эти зубы здесь висят? Чьи они и как попали к тебе на пояс?
— Зубы эти Ун-Тонга[62], — усмехнулся Ялэ в ответ. — Два зверя убил Ялэ, когда был еще маленьким. О-ой! Давно это было, не помнит об этом теперь Ялэ.
— Зачем же на поясе носишь?
— Спина не будет болеть у охотника. Закон у эвенков есть: зубы черного зверя боль прогоняют.
Обут Ялэ в мягкие легкие оленьи унты (меховые сапоги) с теплыми собачьими чулками. Чтобы снег не таял от теплоты тела, между чулками и верхней шкурой, в подошву, набита сухая стружка, трава или тонкая ветка с листвой. Шаг от этого делается мягким.
Мальчик идет по лыжне отца, далеко расставляя широкие овальные охотничьи лыжи. Снизу лыжи подбиты камусом — шкурой с ног оленя. След лыжни Ялэ — широк и полосат...
Помню, собираясь на белкование с Бенетосей и его сыном, я долго противился обшивке моих лыж. Восемь лап оленя, подшитые к лыжам, давали себя чувствовать на ходу, лыжи становились неходкими, тяжелыми.
— Слушай, парень, — строго сказал мне старик, — как пойдешь в лесу? Голова твоя пошто плохо думает?
— Почему, Бенетося? — упрямился я. — Вот погоди, старый, посмотрим, кто из нас больше белок убьет. Лыжи у меня легче, и я смогу быстро итти и по пороше и за собакой.
— Быстрый ты пошто, как сова? А как бугор попадет? Как подниматься будешь на косогор, на гору вбежишь, из лога выйдешь?
— Как? На палки налягу...
— А из чего стрелять будешь?
— Из ружья, конечно.
— В руках, парень, у тебя дерево будет, а ружье за спиной. Пока ты его добудешь — белка улетит, олень убежит, горностай смеяться устанет. Бери камус и обшивай, парень.
Шкуру прибивают по ходу, так, чтобы скольжение ее об снег получалось «по шерсти». На камусных лыжах невозможно попятиться назад. Шерсть моментально поднимается, набивается снегом, образуя цепкий и прочный тормоз. На косогорах, на обрывистых берегах рек лыжи держат охотника, не давая ему скользить вниз. В то же время руки остаются свободными, и охотник может стрелять из любого положения, не боясь скатиться под уклон.
В первый же день пути, только что вступив на след полесников[63], я в полной мере оценил простую мудрость устройства таежных охотничьих лыж.
На тропе охоты я шел последним. Ялэ тянул санку на лямке, а я держал в руках длинный шест и, упирая его одним концом в груз нарты, а другим в грудь себе, подталкивал санку сзади. Вот тут-то и сказалась сказочная мудрость камусных лыж. Я стоял на ногах, крепко и прочно упирался в снег.
Бенетося совсем исчез среди густых деревьев. Теперь уже не было слышно коротких понуканий, только изредка откуда-то из густой чащобы неожиданно кидалась прямо под ноги белоснежная озорная лайка старика — Нерпа. Кувыркаясь и прыгая в снегу, Нерпа поглядывала на нас. Взгляд ее выразительных глаз ясно говорил за чудесное, приподнятое настроение перед охотой, так и ждешь — вот-вот вырвется из пасти звонкий радостный лай. Но Нерпа не раскрывала рта, не смея переступить закон для всякой охотничьей собаки: «Попусту лаять нельзя, охотник подумает, что зовешь к выслеженной добыче».
Собака вертелась несколько минут возле нашего аргыша — обоза и, словно убедившись, что все обстоит благополучно, стремительно мчалась по следам хозяина. В беге она особенно близко походила на своего прародителя — волка. Вытянув вперед длинную острую морду, прижав заостренные уши, распластав до самого снега длинный пушистый хвост, — она неслась, как ветер, ровно, без рывков.
След уводил все дальше и глубже в девственные тайники тайги. Ни дорог, ни троп не видно вокруг. Бенетося ведет наш обоз целиком по непроторенному снегу, одному ему знакомыми путями: через глубоко запуржавелые лога, мимо молчаливых стражей покоя нехоженных лесов — сосен, елей, кедров, лиственниц, берез, осин. Толстые стволы деревьев близко подходят друг к другу. Вверху же — настоящая трущоба. Ветви кедра, раскидистые вершины сосен, кроны елей и других деревьев местами переплелись, смешались настолько, что сквозь них даже солнечному лучу не всегда удается проскользнуть и упасть прихотливым узором на целинные снега. Ловко лавируя между деревьями, след Бенетося уходит в урманы лесов...
Тишина.
Вдруг раздался предостерегающий крик птицы:
— Геп, гип!
Я опустил шест, нарта остановилась; на одной из ветвей кедра помещалась весьма странная пара птиц. Я умышленно пишу «помещалась», потому что сказать про них «сидела» было бы неправильно. Одна из птиц свисала вниз головой, удерживаясь за кедровую шишку обеими ногами. Она и сама походила на большую кедровую шишку. Вторая также висела возле, держась за сучок, но не ногами, а клювом. Они быстро шелушили шишку, добираясь до орехов. Взглянув на нас еще раз, висевшая вниз головой птица издала более тревожный сигнал: Геп, гип! — но обе продолжали свою работу.
— Ялэ, — позвал я. — Ялэ, кто это?
— Друг улюки![64] — обрадованно отозвался мальчик.
— Чему ты обрадовался, Ялэ?
— Птице! Отец тоже будет веселым. Хой!
В следующее мгновенье он вскинул «фроловку», и короткий взвизгивающий выстрел пронизал тишину.
Одна из птиц, ударяясь об ветви, полетела с кедра. Вместе с ней к основанию кедра падали тяжелые хлопья кухты. Где-то впереди на выстрел отозвалась Нерпа. В этот короткий промежуток времени Ялэ вел себя крайне бессердечно и непонятно. Он даже не взглянул на убитую им птицу, а пытливо вглядывался вверх над деревьями, в ту сторону, куда шли следы Бенетося.
Я сошел со следа и поднял «добычу». В руке у меня лежала теплая золотисто-зеленоватая птичка. Плотное, упругое маленькое тело ее чем-то напоминало попугая с большой толстой головой и короткой шеей, как у дятлов. Профиль головы также напоминал попугая: обрывист, глаза выпуклые, из-под нахмуренного сосредоточенного лба начинается горбатый, круто загнутый книзу, хищный клюв. Нижняя челюсть с такой же резкостью, как и верхняя, поднималась вверх, причем острые концы клюва были до того загнуты, что не могли ложиться правильно. Концы верхней челюсти складывались рядом, заходили за нижнюю, образуя уродливый двухконцовый клюв.
— Клест! Сосновик!
Ялэ обернулся, радостно сияя.
— Быстро пойдут наши ноги, друг. Отец ждет. Говорить будем. Давай друга улюки, — быстро перегнувшись ко мне через санку, он выхватил клеста, засунул его за пазуху к сердцу и налег на лямку. Санки сдвинулись. Навстречу из лесу вынырнула Нерпа и с визгом бросилась к Ялэ.
Встречный ветер донес запах дыма и частые удары топора.
— Отец ждет, огонь поставил, — подбадривал меня Ялэ.
Вскоре мы вышли на опушку небольшой поляны, густо заросшей со всех сторон исполинскими кедрами. Открытое место тайги носило явные следы бурелома. Правда, сейчас все было скрыто пышным покровом снега, но ошибиться в определении было трудно. Кое-где из-под снега виднелись верхние края уродливых кокор[65], и местами заметны были сваленные как попало длинные стволы деревьев.
Возле одного из занесенных стволов виднелся костер Бенетося. Сизый густой дым тянулся по ветру, как туман, над ярко пылавшим костром стоял треножник из сучьев, на котором висел шипящий котел. В котле таял снег. Поодаль от костра, за ветром, стояла нарта. Вокруг огнища заботливый старик мастерил пышный ковер пихты. Протягивая лапы к огню, позевывая и щурясь на языки пламени, с утомленным видом много и честно поработавшего пса, теперь имеющего заслуженное право на отдых у костра хозяина, лежала нартяная лайка Старика — Басо. Упряжной пес с седыми усами изредка взглядывал слезоточивыми глазами на шаловливого своего собрата Нерпу. Взгляд Басо выражал безразличие к радостям ее и осуждение шумному, суетливому поведению молодой собаки. Басо стал стар и мудр. Долгие годы Басо был самым близким и незаменимым другом Бенетося. Они вместе ходили в тайге, поровну делили успехи охоты, и слава о Бенетосе — лучшем охотнике лесов, расположенных на водоеме трех Тунгусок — сестер Брата Моря[66], — была частицей славы Басо. Теперь, некогда статная, сильная, лайка состарилась, согнулась, шерсть ее местами облезла, взгляд зорких глаз потух. Правда, еще и сейчас Басо каждый год ходил с хозяином на белкование, еще и сейчас он шел рядом с охотником, гордо поднимая сломанный хвост и настораживая единственное ухо, уцелевшее в схватке с хозяином леса — медведем. Но теперь его тело было оплетено ремнями упряжки, а по пятам за ним скользила нарта, которую Басо тянул вместе с хозяином. Что ж! Если глаза плохо видят, если слух вышиблен ударом жестокой когтистой лапы черного зверя, если обоняние иссякло, — Басо отдает человеку мускулы, силу, которая в нем осталась, и преданность. Такие собаки не умеют умирать в теплой комнате и на мягкой постели. До самой смерти своей они благородно выполняют скромный собачий долг — служат из последних сил хозяину. Басо гордо переживал трагедию старости. Он ничем не выражал зависти молодости и удаче, воплощением которых служила Нерпа. Басо стал сдержанным и непроницаемо-равнодушным.
