Аркадий Первенцев - Огненная земля
Лежащие на палубе краснофлотцы взвода связи пошептались. Один из них приподнялся.
— Таня, устраивались бы с нами. Мы бы потеснились.
— Спасибо, ребята, — дружески ответила она. — Я спущусь вниз.
— Внизу битком, Таня.
— Нам капитан–лейтенант уступил свою каюту.
— В каюте затишней, — согласился моряк. — А то мы бы и здесь пристроили вас знаменито…
— Спасибо, ребята.
Таня прислонилась спиной к орудию и смотрела на неясные очертания гористых берегов. Вспомнилось недавнее прошлое, связанное с этими местами… Они плыли на теплоходе «Аджаристан» из Ялты в Новороссийск. Эти же, сейчас темные, берега от Анапы до Абрау–Дюрсо стояли голубой искристой стенкой, и даже скучные известняковые осыпи и срезы радужно играли под солнцем. Каждое деревцо, резко очерченное от комля до верхушки, сверкало блестками листьев и туго натянутой на стволы тонкой корой. С берегов доходили запахи нагретой жарким солнцем виноградной лозы, опьяняющие ароматы зреющего хмеля, пшеничных и кукурузных полей, щедро брошенных золотыми квадратами в долинах и на взгорьях.
Влюбленный в Таню паренек, комсомольский работник, с которым она познакомилась на курорте в Мис- хоре, был рядом с ней. Дельфины, алчно ожидавшие подачки, кружились возле теплохода, один выплыл совсем близко. Таня непроизвольно прижалась к спутнику. И тогда, впервые за время их знакомства, застенчивый белобрысый паренек Матвей (так звали его) вдруг обнял Таню сильными руками и горячо поцеловал ее. Ей было приятно, ново и страшно… Вырвавшись от него, она побежала. Коротко остриженные волосы взлетали над ее головой, в ушах звенело.
В тот же день в ресторане они пили шампанское «Абрау–Дюрсо», чокаясь длинными бокалами. На столике стояла ваза с персиками и бархатными гроздьями муската. Тане, скромной студентке медицинского института, было неловко оттого, что два официанта, пожилых и солидных, с седыми усами, ловили и предупреждали каждое ее желание. Уходя, она не знала, как их отблагодарить, и, покраснев, на прощанье пожала им руки. При подъеме на трапе Матвей полуобнял ее и шепнул: «Ты мило обошлась с ними. Я тебя за это еще больше люблю». Все это ясно припомнилось сейчас Тане.
В Новороссийске Матвей задержался у них в семье на неделю на правах жениха. Мать присматривалась к нему и, наконец, утвердила танин выбор. Неделя прошла очень быстро. Мать пекла пироги, Матвей приносил к обеду вино. Вечерами ходили пить бузу, есть восточные сладости и играть на нардах в кофейне.
Таня перевелась в Москву. Матвей оказался хорошим человеком. Почти ежедневно молодожены встречались у манежа, там, где скрещивается много трамвайных и троллейбусных путей, и вместе возвращались в свою квартиру на Красную Пресню. Счастливые, безмятежные дни!
Потом пришла война. Матвей однажды возвратился домой в скрипучих сапогах и гимнастерке. На рукавах были нашиты красные звезды по тогдашней форме политработников.
Матвей приник к спавшему ребенку. Таня запомнила вид Матвея, сразу возмужавшего, сосредоточенного и решительного, как и его товарищи, комсомольцы, призванные на войну. Все мирное было сразу отброшено и на время забыто. Тогда еще Таня поняла, что немцам придется встретиться с сильным народом, принявшим вызов и идущим на любые испытания во имя победы.
— Езжай к маме, в Новороссийск, — сказал Матвей, — там спокойнее и лучше будет для ребенка…
В Новороссийске она узнала о гибели мужа в боях под Москвой. В зимнюю штормовую ночь она вышла на улицу, завернувшись в платок. Лысая гора гудела от норд–оста. Железный ветер срывал крыши, уносил заборы, переворачивал вагоны. В бухте тревожно ревели корабли. Скрипели и гнулись стволы обледенелых деревьев. В ту ночь Таня увидела бойцов морской пехоты. Они прошли мимо нее, скрипя подошвами сапог. Брови, ресницы — все было бело от мороза, сурово и грозно. Не сознавая, что делает, Таня пристроилась к колонне. Моряки шли спасать от норд–оста корабли, которые должны были уйти в осажденный Севастополь.
Она работала рядом с моряками. Когда ее разглядели, удивились. Командир батальона уставился на нее тяжелым и непонимающим взглядом. «Ты откуда, деваха? — спросил он. — Норд–остом с Лысой горы принесло?» Она не могла сразу ответить на грубый вопрос, заданный хриплым' голосом простуженного человека. Ее поддержал Горленко: «Товарищ майор! Она поработала с нами. Севастопольцы и ей должны сказать спасибо!» — «Так ты‑то чего страдала вместе с нами, деваха?» — более ласково спросил командир батальона. «У меня немцы убили мужа… мужа убили». Майор присмотрелся к ней внимательно: «Где убили?» — «Под Москвой…» — «Под Москвой, — протянул с уважением майор. — Под Москвой не зря гибли наши люди».
Горленко напоил ее чаем из алюминиевой фляжки, дал хлеба и овечьего сыра. Потом приписали по ее просьбе к батальону медицинской сестрой. Уходя из дому, она видела, как мальчишка тянулся к ней пухленькими «перевязанными» ручонками. Мальчишка был похож на Матвея.
Все в ее воспоминаниях было светло до страшной черты, проведенной по жизни беспощадной рукой войны. Радость жизни возвратилась к Тане вместе с Курасовым. Что было на войне до встречи с ним? На ее плечи как будто взвален был непосильный груз, который вот–вот раздавит ее. Она была нервна, грубила начальству, ее перевели в госпиталь. Ее назвали холодным словом: «недисциплинированная». Правда, люди внимательно пытались разгадать причину ее проступков, заглянуть в ее душу, но она не открывалась никому. Она не могла быть ровна и спокойна. Ее мысли были там, в городке, отделенном от нее только невысокой лесистой грядой. Потом город освободили. Но он был пуст и зловещ. Куда‑то угнали ее добрую мать и ребенка. Может быть, по кремнистым дорогам, под кнутом и прикладом пошла она с внуком на руках…
Курасов тоже поздно узнал об ее горе. В домике Баштового она призналась во всем. Да, у нее был ребенок. Анатолий понял ее, утешил и не упрекнул.
Но воспоминания о Матвее и своем поступке перед памятью о нем наполняло сердце Тани ноющей тоской.
Чужим и очень далеким показался вдруг Курасов. Не тот, ласковый и влюбленный, а этот, видневшийся впереди черной тенью.
— Как тяжело! — простонала Таня. — Как нехорошо.
Слова, произнесенные вслух, заставили обернуться к ней стоявшего рядом комендора.
— Шли бы спать, сестра, — сказал он. — Тут зябко. — И, помолчав, добавил: — Кабы не вахта, я давно бы похрапывал в кубрике…
Таня слышала комендора, но что он говорит, не поняла. Она жила сейчас в своем собственном мире и не хотелось уходить из охватившего ее полузабытья.
Низкий по тону гул чужих моторов, нараставший со стороны Крыма, словно разбудил Таню. Теперь она слышала и басовый гул хорошо работавших авиационных моторов и шум моря… Ей показалось, что в разрыве облаков появилась и исчезла большая, крестообразная тень.
Боевая тревога разбудила всех. Повернули пулеметы, матово блеснули спущенные из приемников ленты. Связные перебрались поближе к штурманской рубке. Таня инстинктивно, как бы ища поддержки, очутилась возле Курасова.
— Иди вниз, Татьяна, — резко бросил он.
— Я останусь здесь.
Курасов, не обращая на нее внимания, наклонился к штурвальному, правая его рука легла на коробку машинного телеграфа. Самолеты сбросили осветительные ракеты. Волны, освещенные мертвенным светом, как будто сразу застыли литыми золотистыми гребнями.
На парашютах спускались «лампы», тучи летели теперь растрепанные, дымчатые. Осветились берега, овальные спады высоток, покрытых кудряшками кустов, промоины овражин, выброшенный на песчаную отмель баркас.
— Триста тысяч свечей каждая бомбочка, — сказал Шалунов, вышедший из рубки, — любой семье на всю Жизнь освещения хватило бы.
Корабли пока не открывали огня, чтобы не обнаружить себя.
Парашюты опустились на воду, точно большие белокрылые птицы. Вот они взмахнули крыльями, исчезло последнее белое пятно, и снова стало темно. Гул самолетов постепенно затих к весту.
Курасов тихо, но тоном приказания сказал Тане:
— Спокойной ночи.
Таня быстро окинула взором его неулыбчивое лицо, и оно показалось ей очень далеким, чужим. Так, наверное, не поступил бы Матвей на его месте. Прошлое упрямо и требовательно как бы звало ее к себе. Таня опустила голову и произнесла тихо и недружелюбно:
— Я уйду.
И пошла от него, скользя по мокрой палубе.
— Таня! — тихо позвал ее Курасов, почувствовав недоброе в ее голосе.
Она слышала его, но сейчас почувствовала себя обиженной. Поэтому она не откликнулась на зов Курасова, подумала: «Это мне в наказание за все, за все». Ноги подламывались, когда она опускалась по отвесному трапу. В коридорчике сидели люди, на брезентовых мешках стояли переносные походные рации.
В каюте, на койке, прислонившись, сидел доктор. Надя Котлярова устроилась у столика, поставив локти на раскрытую книгу со страницами, очерченными кое–где зеленым карандашом. Прямые волосы девушки свесились, и на них болтался дешевый гребень. Надя спала, подперев кулаками полные свои щеки, покрытые веснушками.
