Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы

Завоняла передо мной блевотная линия в минских болотищах.

«Туда?.. От Марины?.. Нет!»

Написал на бумажонке с другой стороны: «Срок отпуска еще три недели. Плохим здоровьем остаюсь до полного использования», — и послал дворника на телеграф.

Вечером пришла Марина. Показал ей телеграмму. Дрогнула, и с губ краска сбежала.

— Едешь?

— Нет!.. Послал телеграмму! У меня еще три недели. Не могут раньше срока!

Сидела Марина, жалобно смотря в окно на море.

Утром пришел ответ:

«Выехать немедленно. Неявке отдача под суд неисполнение приказа. Евпатории получен рапорт неблаговидных поступках, которому дадите объяснения полку».

Так!.. Понятно! Господа офицеры постарались.

Делать было нечего — пришлось мне укладывать пожитки.

Трепетно и больно ждал Марину.

И решение у меня было ясное, отвердевшее сталью, отяжелевшее гранитом.

Марина прибежала взволнованная, запыхавшаяся.

— Ну как?.. Позволили?

— Читай.

Свела брови.

— Да… Заклевали ясна сокола черны вороны… Паршивцы!

Взял я ее за трепетавшие пальцы.

— Марина!.. Морская! Любовь!

— Что, сокол!

— Нужно ехать. Скажу прямо и просто. Хочешь ждать? Войне скоро конец! И тогда хочешь стать моей, жить со мной, учиться… любить?

И был голос Марины, как струна, в этот час.

Прост и крепок был голос, как море, как ветер.

— Да!.. Хочу!.. Буду ждать. Никого еще так не любила. Это как огонь!

Поезд уходил в семь вечера. Нужно было собираться.

— Плакать не нужно, сокол! Дай я помогу тебе сложиться.

Дворник побежал за извозчиком.

— Марина!.. Вот возьми, родная, тут двести рублей. С фронта пришлю еще!

Она вскочила.

— С ума ты сошел?

— Брось глупости! Ты мне жена теперь, самая близкая. Не могу же я оставить тебя на произвол судьбы.

— Не нужно!.. Пока вернешься — мне наши будут помогать. Проживу! Будем жить вместе — буду у тебя брать.

— Ну, книг себе купишь!

— Не нужно!.. Лучше просто пришли книг из Москвы. А денег не возьму.

— Марина!

— Не смей!.. Ударю!

Приехал извозчик. Потащили чемоданы. По дороге на вокзал метнулась в глаза вывеска ювелира.

— Стой!

— Что такое?

В затхлом чуланчике взял я обручальные кольца и надел одно на палец Марине.

На вокзал приехали к самому отходу. Только успел вскочить в вагон.

Повернулся… и лебединым крылом мне вдогонку взлетела над асфальтом перрона рука Марины с платком.

Вот и все.

Дописал я вчера до этого места, а тут пришел ко мне приятель один.

Вместе с ним мы Уфу брали у Колчака. Брюнет, выпить любит и литературу обожает.

Увидел листки на столе.

— Рассказ пишешь?.. Прочти!

Стал я читать. Дочитал до колец, а он и говорит:

— Дальше можешь не читать! Дальше я, брат, все знаю!

— Что ж ты знаешь?

— Обыкновенная история!.. Все мы сволочи одинаковые! Уехал на фронт, со скуки с сестрой спутался, от сестрита лечился… а про девушку и забыл. А письма, я в отсутствием бумаги на фронте, в дело пускал, пока приходить перестали.

— Эх!.. Не поймет человечья душа человечьей души! Всякие казусы бывают. Обыкновенно так бы оно и кончилось…. А вышло у меня не так. Но только от твоих слов теперь мне писать уже расхотелось.

— Ну нет! Не смеешь! Для меня напиши!

Что ж, так и быть, напишу.

Приходили на фронт письма от Марины каждую неделю, бодрые, крепкие, морем и солью овеянные письма.

И я писал. Яростно, жадно. Ночами в вонючих блиндажах, где пахло гноем и экскрементами, при свечном огарке, я лил на бумагу солнечный мед, которым полно было сердце.

Полгода так прошло, и ни с какими сестрами я не путался.

А в начале февраля, в разведке, прострелил мне очкастый ландштурмист, — прежде чем я его шашкой перекрестил, — левую руку в локте.

И уехал я в Москву, как раз на февральскую революцию.

Сознаюсь — тут завертелся. Жандармов разоружал, заспанных бородачей из казарм Покровских ночью вытаскивал революцию делать, потом в десять комитетов избрался сразу и хоть писал Марине, но в Крым собрался лишь в конце апреля.

Но только в Харькове входит в вагон конвой с офицером каким-то.

Начинают документы проверять.

— Ах, это вы будете Лавренев?

— Я!

— Я вас арестую!

— Что такое?..

— У коменданта узнаете.

Привели меня к коменданту. Генерал дубовый и пальцем дубовым перед носом качает.

— Нехорошо, молодой человек!

— Да что нехорошо?

— А вот телеграммка! — И сует мне в руки.

«Комендантам дорог, городов. Штаб Петроградского военного округа предлагает задержать выехавшего сведениям Крым поручика гренадерского Фанагорийского Лавренева, скрывшегося должности адъютанта генкварта округа с казенными суммами».

— Да я же не гренадер, а гусар! Тут ошибка. И в Петербурге я не был, и адъютантом генкварта не состоял, и не поручик. Вот мои документы! Дайте за мой счет телеграмму в Петербург!

Но генерал недаром дубовый был.

Как ни доказывал я свою невинность, как ни говорил, что, наверное, перепутали фамилию, как ни требовал выпустить, угрожая именем революции, но только увезли меня через три дня, проморив на гауптвахте, в арестантском вагоне в Питер.

А там ясно — извинились… Лаврентьев бежал.

И сколько раз предупреждал не путать меня с Лаврентьевыми. Фамилия моя единственная, а тут каждый раз писарь какой-нибудь норовит в документе прописать — Лаврентьев.

А на телеграфе наоборот вышло. Выпали две буквочки — и все!

Хотел обратно в Крым, — не тут-то было. Прикомандировали меня, как знающего английский язык, к какому-то полковнику Гопкинсу. Из Америки, черт, приехал посмотреть на русскую революцию. Но только недолго смотрел. Скоро Октябрь нагрянул, а после Октября стал я формировать конные партизанские части и выпросился на Украину.

Добрался до Екатеринослава, а тут немцы поперли за хлебом. Пришлось уходить. Но от Марины все еще письма были, и я ей писал по-прежнему.

И томились мы так, в невозможности встретиться.

Послал я ей денег и писал:

«Выезжай и добирайся до Москвы».

Но денег она не получила, а последнее письмо от нее пришло в Москву в июне.

«Очень беспокоюся, родной. Деньги твои на почте пропали. Выехать невозможно, а, говорят, с Россией скоро и письма ходить перестанут. Если б ты видел, что тут немцы и белые творят! Но у нас есть надежда. Матросы кой-какие, что попрятались, говорят — скоро красные придут. Жду тебя! Люблю крепко!»

А в июле бросили меня с кавалерийским полком на чехословаков.

Потом к Самаре, и все время жадно оглядывался я на Крым.

Весной девятнадцатого года, когда заняли мы Таврию, вымолил я отпуск у командарма.

Неделями в разбитых теплушках, среди мата, вши, тифа, восстаний полз от Уфы до Александровска.

А в Александровске узнал, что наши части уходят из Крыма.

Удалось остаться в южной армии, и покатились мы тогда к Туле.

В ноябре сломался деникинский прибой…

В городишке Змиеве, южней Харькова, слез я с лошади у штаба бригады.

Дерг кто-то за рукав.

— Боря!.. Друг!

Черная загорелая морда, круглые мускульные бугры.

— Колька!.. Марина где?.. Как?..

Из Колиных маслин слезы, как уксус, на куртку.

— Чего ты?.. Что?.. Что с Мариной?.. Да говори же, сатана, не тяни!..

— Умерла Марина!..

Свинцом пахнет смертное слово.

— Когда, отчего?..

— Ноябре… осенью! Тифом! Арестовали ее, скоро выпустили… В тюрьме и заразилась. Трудно мерла, мучилась. А отходить стала — мне сказала: передай Борису, если повидишь…

Из кармана Колиной куртки выглянул замызганный пакет.

Я рванул его, и… вспыхнув искоркой, выпало кольцо.

Мне тридцать один год.

Но я прошел мировую и гражданскую войны и считаю, что теперь мне уже шестьдесят два.

У меня жена. Настоящая женщина!

Very wife!

Я люблю революцию. Ее пламенный ветер носил меня по дорогам бывшей России от Полярного круга до Закавказских теснин.

Я всегда буду любить революцию.

«Мальчишка!.. Люби революцию!»

Это я помню.

Люблю свист занесенной шашки и отблеск пожара на звонком клинке.

Люблю небо, траву, лошадей, а больше всего — море.

Вечерами, когда тьма глядит в окна и гремит железом над головой дряхлая крыша, я выхожу из дому и сажусь на скамью над обрывом. Бьет о камни волна, хлещет жгутами пены. Шумит вольная стихия Черного моря, и в шуме мне слышится давно смолкший голос. Голос Марины. Женщины моря!

Она поет об океанском просторе и единственной в мире правде — правде соленого ветра.

Слушаю и знаю, что скоро пойду искать свежего шквала.

Вам тишина и мир — мне свист урагана, стада испуганных звезд над морской бездной и торжественный хорал беспокойных валов.