Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)
Букварь расстроился. Лучше бы стоять там, на дороге, под дождем. Все-таки это измена. Улыбаться подонку! Или это тоже предусмотрено сложностью?.. Подлецов не выкинешь из общества, не посадишь в клетки в зоопарке, они будут и будут жить рядом с тобой. Сам-то он едет в машине подлеца…
Ветви летели над Букварем, разрисовывали секундными рисунками серое небо. Потом они расступились, и рядом зашумел Кизир. Бочка еще раз наехала Букварю на ноги, и небо остановилось. Букварь и Бульдозер заинтересованно подняли головы.
Перед машиной стояла женщина. Молодая. С плетеной корзиной, прикрытой коричневым платком. Начались переговоры.
Лицо у Малахова стало значительным, словно он принимал эту женщину в своем кабинете. А глаза его помаргивали из-под очков, оценивающе осматривали все детали «этой конструкции». Кешкина голова высунулась из-за плеча Малахова. Кешка сыпал комплименты и выражал взглядом: «Ух, какая женщина!» С первой же секунды было ясно, что ее подвезут, и все же переговоры продолжались, к удовольствию обеих сторон. Женщина покачивала головой и картинно смущалась: «Ой, ну что вы!»
– Разведка боем, – сказал Бульдозер.
Он отвернулся, надвинул кепку на глаза и зевнул:
– Ничего баба. Подходящая…
Плетеная корзина появилась над бортом. Букварь принял ее и поставил поудобнее. Корзина была тяжелая и пахла солеными огурцами.
Женщина долго усаживалась рядом с сонным Бульдозером и наконец опустилась, вытянув ноги в черных резиновых сапогах. Ноги ее лежали за бочкой Бульдозера, и Букварю были видны только розовые полоски чулок, обтягивающих толстые икры.
Букварь поймал себя на том, что он все время поглядывает на эти розовые полоски. Он выругал себя и стал смотреть за борт.
Места бежали знакомые, но за эти десять дней они успели измениться.
– Бульдозер, а вот этого дома не было.
Бульдозер спал. Женщина сидела молча.
Машина внезапно остановилась. Букварь стукнулся головой о металл кабины.
– Женщины – направо, мужчины – налево! – объявил Кешка.
Букварь прохаживался по обочине булыжного шоссе, разминал затекшие ноги. Бульдозер стоял рядом и мрачно курил. Малахов и Кешка крутились около женщины. Когда решили ехать, Кешка залез в кузов, а женщина села рядом с Малаховым.
– Дай сигарету, – сказал Кешка.
Кешка затянулся и стал заглядывать через плечо в кабину.
– Все ясно, – сказал Кешка. – Он ее обработает… Он умеет. Спекулянтка, наверное. Лишь бы бесплатно доехать…
Букварю было противно. Он старался не смотреть в кабину и не слушать Кешку. Значит, все так просто… Значит, вот доказательства рассказов Кешки и Бульдозера, от которых он хотел отмахнуться, как от чего-то ненужного ему.
– Рука на плече, – сказал Кешка.
А были ли когда-нибудь рыцари? Которые погибали на турнирах и, умирая, растоптанные бронированными ногами, шептали имя той, единственной? Они могли спуститься в клетку ко львам и, не вздрогнув, поднять с песка маленькую кружевную перчатку. Или все это придумано? Для обмана и утешения пятнадцатилетних? Чтобы не так горько было входить им в жизнь, грубую, как наждачная бумага? А в жизни все проще, и с песка не поднимают перчаток?
– Подумаешь, бедра! Вот у Зойки бедра!
– Подумаешь, у Зойки! А у Татьяны?
– И у Татьяны, – согласился Кешка.
…И сам он уже не пятнадцатилетний и одними утешениями и обманом жить не может…
– Сегодня буду танцевать с Зойкой, – успокоил себя Бульдозер.
…Но почему-то возникло вновь томящее ожидание чего-то большого, светлого, неожиданного.
Тра-ах! Головой о кабину. Ничего себе останавливает!
Маленькое, сморщенное, как у хорька, лицо Малахова появилось в открытой дверце.
– Мне – направо, а вам – налево. Пешочком.
– Ты же до Курагина? – безнадежно спросил Кешка.
– В связи с изменившейся международной обстановкой, – засмеялся Малахов, и очки в металлической оправе заплясали на его детском носу.
Спрыгивали на землю, чертыхаясь, обойденные и обманутые, но с чувством морального превосходства. Кешка смотрел в спину ушедшему транспорту и пел, дурачась: «До свиданья, до свиданья. Мы договорилися. И при всех на этой сцене мы с ней удалилися…» До Курагина оставалось пыхтеть километров шесть, и уже темнело.
– Неужели все так просто? – спросил Букварь.
– Да, мальчик, – Кешка наставительно похлопал Букваря по плечу, – все так просто.
– Час работы, – скучно сказал Бульдозер.
Букварь видел, как Кешка подмигнул Бульдозеру и как тот с трудом заставил себя не рассмеяться. Шли полем. Кешка стал говорить о кукурузе. Потом они с Бульдозером начали обсуждать конголезский вопрос.
– Я бы на его месте их арестовал, – сказал Кешка.
– А они – на их месте – тебя бы съели, – предположил Бульдозер.
…Все так просто… Час работы… И – «вся любовь». Рушится еще одно представление, еще одна опора, еще одна мечта… Нет, никогда! Есть же Николай и Ольга. Есть же… И у него будет то самое, настоящее, единственное. Будет!
Будет ли? Вот сейчас он идет и пыжится, протестует против того, что увидел сегодня, а в башку ему лезут и лезут запретные мысли. Он гонит эти мысли, а они все лезут и лезут… И еще шевелится одна, самая противная: этот хлюпик в очках может, и для него все так просто, а он, Букварь, ничего не может и только обещает себе в будущем что-то настоящее, нереальное. От неспособности… И потом, настоящее ли?
К черту! Потому ребята и смеются над ним. К черту все его слюнявые размышления! Сегодня он назло сделает это… Он сам не понял, что «это» и назло кому или чему. Назло самому себе, своим мечтам, назло Кешке, назло всем, всем! Раз все так просто.
9Стучали ударники, полоскали свои металлические горла саксофоны и трубы. Лицо у Кешки было серьезное, неприступное, плечи его вздрагивали, а сам он попрыгивал и трясся в полной уверенности, что так и надо танцевать чарльстон.
Потом пластинку сменили, и все стали прохаживаться.
Букварь прислонился к стене. Грязь была на его кирзовых сапогах, ее не удалось счистить щепками и тряпкой, и ему хотелось спрятать ноги. Кешкины сапоги медленно пятились к середине зала, уходили с чистых досок. На них тоже налипла грязь, и на сером фоне в очень редких местах еще блестели черные пятна сапожного крема «Люкс», не съеденного дождем.
Кешка не прислонялся к стене и не искал места, где можно было бы спрятать ноги. Кешка умел быть хозяином. Он всегда и выглядел хозяином, человеком, который всем нужен. Он секунды не мог посидеть спокойно, все время влезал в разговоры и дела, не имевшие к нему никакого отношения. А он, Букварь, все стоял, прислонившись к стене.
Сейчас! Сейчас начнется танец и начнется все. Он пригласит… Вот хотя бы эту девушку в синем платье. Подойдет к ней просто так и пригласит.
Начинается. Рояль. Ударники. Саксофоны, трубы, тромбоны. Фокстрот. Пальцы дрожат. И не отрываются от стены. Оторвались. Девушка в синем платье, уже танцуя, уплывала от него…
За невидимой стеной шумел, двигался, смеялся другой мир. Звуки и запахи проходили через эту стену, как космические лучи, и волновали Букваря. Веселое, нервное движение крутило, толкало по залу счастливых, уверенных в себе людей. Букварь смотрел на них жадно, с завистью, глазами неудачника. Стена стояла перед ним и была прозрачной.
Медленно, в сдержанном, «столичном» ритме проплывали мимо Букваря одесситы. Их мостопоезд строил мост на Тубе, в двух километрах от Курагина. Прибыли они из-под Одессы и острить умели соответственно. Во время работы они ходили грязные, в традиционных выцветших ватниках, а в клуб являлись в черных выглаженных костюмах и снежных хрустящих сорочках. Иногда надевали жилеты и маленькие смешные бабочки.
Спешили, неслись по залу курагинские. Или толкались на месте. Одевались они не так элегантно, как одесситы. Попроще. Но аккуратно. И обязательно были при галстуках, часто толстоузлых, старомодных, но при галстуках.
И только ребята с трассы, с Кордона, Кордова и Кошурникова, и они втроем с Канзыбы были одеты кое-как, топтали дощатый пол неуклюжими сапогами, к которым прилипла грязь. И странное дело, кошурниковские, кордонские сапоги были здесь в почете.
Каждая пара двигалась в своем направлении и со своей скоростью. Направления и скорости эти противоречили друг другу, расходились, сталкивались, но вместе они образовывали одно движение, один ритм, одно настроение. Мокрое, черное Курагино затихало, засыпало, и все движения, все шумы, весь свет, вся радость перешли на эту ночь в маленький зал. Сконцентрировались здесь.
Об этом шумном, светлом, движущемся зале Букварь мечтал в темноте мокрых канзыбинских вечеров. О музыке, о шарканье ног по дощатому полу. О каблуках-шпильках и черных костюмах. Все это из холодной и неуютной палатки выглядело красиво, как в кино.
«Цивилизация», – промычал час назад Кешка. Он смотрел тогда на листы плотной бумаги, пригвожденные к желтой стене клуба в метре от входа. Бумагу полоскал дождь и трепал ветер, закатывал набухшие, оторванные им углы. Слова звали в клуб: «В среду… лекция о Людвиге ван Бетховене… инная кибернетика… обсуждаем стихи моториста…» «Им легче жить», – сказал Кешка. А Букварь долго перечитывал объявления, смакуя их.
