Сергей Воронин - На своей земле

— Один, а что? Сначала, думал, заглохнут мои костры, а потом, куда там, только гудят, — он повернулся ухом к костру. Повернулся и Кузьма, отогнув воротник.

Костры гудели.

— Во как! — восхищенно засмеялся Васятка. — Эти костры мы назвали комсомольскими, Кузьма Иваныч. Я хочу сделать так, чтоб на полметра протаивало, не меньше. Как думаете, протаять может на полметра?

— Пожалуй, что может, — ответил Кузьма. Он помог Васятке распилить большое бревно и вкатить чурбаны в костры, потому что колотые дрова и тонкие жерди горели действительно, как солома, а чурбанов должно было хватить надолго. Потом посидел у костра, поворачиваясь к огню то лицом, то боком.

А Васятка, радуясь, что он не один, говорил без умолку.

— Вот вызвала меня Надежда Александровна к доске и задала такую задачу, что и во всем задачнике трудней нет, — рассказывал Васятка, — и смотрит на меня, решу я или не осилю, а я, как поглядел, как подумал, так сразу и вижу, что ничего в ней трудного нету. Только надо икс перетащить за знак равенства, в правую сторону. Потом даже Полинка Хромова говорила, что она бы ни за что не решила. Пятерку поставила мне Надежда Александровна. Я, Кузьма Иваныч, до задачек злой, я их люблю решать. Они вроде загадок: думаешь, думаешь, а разгадка всегда есть. Я уж твердо решил кончить семь классов.

— А потом что? — посмотрев на большие иксы, которые чертил палкой в талом потемневшем снегу Васятка, спросил Кузьма.

— Потом? А в техникум пойду. На агронома буду учиться. Это я сегодня решил на агронома, когда вы на собрании про кружок говорили. Вот был бы я агрономом, стал бы учить, как надо выращивать урожай. Я знаю, куда мне надо идти учиться, — подмигнул Васятка и утер нос большой рукавицей.

Настя и Груня, тесно прижавшись друг к другу, сидели в каменном сарайчике. На дворе бушевала метель. Было темно.

— Груня! — тревожно позвала Настя, толкнув локтем сестру. Груня молчала. — Ты что, спишь? — затрясла ее Настя. — Ну, полно притворяться, ведь не спишь, знаю, Груня… Грунюшка!

Дверь открылась, захлопала о стенку, в сарай ворвался студеный ветер.

— Да Грунька же!

Груня притворялась: ей хотелось попугать сестру.

— И трусиха же ты, — удивленно протянула она, — в кого только уродилась. Вот как помню тебя, всегда ты боялась.

— Тише… — толкнула ее Настя.

Обе прислушались. Ветер выл на разные голоса, остервенело и зло бросался на стены сарая. В открытую дверь тускло виднелся двор с темными очертаниями хлева, голой качающейся рябиной.

— И почему так нехорошо, когда ветер ночью? — прошептала Настя и вздрогнула.

— Всегда нехорошо, когда ветер, — ответила Груня. Но ее голос прозвучал беспечно, ей нравилось лежать на охапке душистого сена и слушать, как во дворе тоскует ветер. А Насте было не по себе, и она все теснее и теснее прижималась к сестре. Смешно подумать: ей уже двадцать четыре года, а она по-прежнему, как и в детстве, боится темноты. Когда она была еще девчонкой, в избе до тех пор не гасили свет, пока она не уснет, а если, случалось, погасят, так Настя не давала покоя Груньке — все время дергала ее за руку и тревожно спрашивала: «Не спишь?» И теперь, как только темнело, Настя даже в сени одна боялась выходить. Вот поэтому она и сейчас с Груней. Полинка наотрез отказалась идти с ней, она громогласно заявила, что одна поймает ворюгу.

За стеной что-то зашуршало, послышался приглушенный голос. Настя вцепилась в Грунькину руку. Груня потянулась за лопатой, крепко сжала черенок. Но никто не появился.

— Только пугаешь.

— Стра-а-шно… — протянула Настя.

Помолчали, слушая вой метели.

— А что, Настя, нравится тебе Субботкин?

— Это тебе он нравится.

— С чего ты взяла?

— А чего ж спрашиваешь?

— Да потому, что чудной он какой-то. Усища себе отрастил…

— Ну и что ж! Все равно хороший он, и глаза такие ласковые… Вот бы тебе за него замуж.

— Ой, дура! — воскликнула Грунька и засмеялась каким-то журчащим смехом.

— Тише…

«У-у-у!» провыл ветер, хлопая дверью.

— А у нас в Ярославской таких метелей нет, — помолчав, сказала Настя.

— Ну и что?

— Так… Мама все вспоминает наш дом. Мне так все равно, где жить, тут даже интересней: как-то все в новинку. Вот другой раз я думаю: пройдет год, снимем мы урожай, избу-читальню к тому времени отстроим, Кузьма Иваныч говорил, электричество у нас будет.

— Ну и что?

— Так… хорошо.

— ЗИС надо покупать, — прижимаясь щекой к Настиному плечу, мечтательно сказала Груня, — сядем мы и поедем в райцентр в дом культуры, час туда, час обратно… А там спектакль посмотрим, в настоящее кино сходим…

И обе замолчали, мечтая о том времени, когда у них в колхозе будет своя машина.

— А что Кузьма Иваныч не женится? — неожиданно спросила Настя. Она, видно, пошла в отца — ей хотелось непременно всех переженить.

— Если только на тебе женится он, а так-то на ком больше? — насмешливо сказала Грунька. — А на тебя, я смотрю, он заглядывается.

— Не на меня, глупенькая, а на Марию нашу смотрит. Как увидит, так и засияет, ровно новенький двугривенный.

— Зато Мария на него не смотрит…

— А жалко мне ее, — вздохнула Настя, — и чего ждет? Разве дождешься теперь? Все, кто жив остался, вернулись, а о нем до сих пор ни словечка.

— А вот это и хорошо, что ждет его да верит, что вернется; значит, настоящая любовь до гробовой доски. Если уж я кого полюблю, так только так… А что, верно, Кузьма Иваныч интересуется Марией?

— Еще как! Пришла я к ним в дом беседовать по конституции, собрались там Марфа Клинова, матка Кузьмы Иваныча и Лапушкина, в общем, вся моя трехдворка, и Кузьма Иваныч тут был…

— Так вот при всех и спрашивал?

— Ну да, при всех, что он, дурак, что ли? Это уж потом, когда я беседу кончила и попросила его, чтобы он меня домой проводил. Он и пошел. Сначала все спрашивал о звене, читаю ли я книжки по агротехнике, а уж потом про Марию спросил.

— Чего ж он спросил? — пошевелилась Груня.

— Ну, так, вообще… Тут словами не передашь, тут надо было слышать его голос, — слова обыкновенные, а звук такой, что сразу видно.

— Что видно?

— Ну, я сразу поняла… что он любит ее.

— Ну и дура после этого. Он или никого не любит или Дуняшу Сидорову любит. Сама Дуняшка мне говорила, как Кузьма Иваныч даже про газеты ей говорил: не иначе, как до своего уровня хочет довести, а как доведет, так и женится.

Они еще долго говорили, прижавшись друг к другу. Метель не утихала, дверь хлопала чаще, но встать и закрыть ее было неохота, боялись, что собранное тепло уйдет и станет совсем холодно. У них были с собой часы, ручные со светящимися стрелками; Груня несколько раз уже поглядывала на них и, наконец, поднялась.

— Все!

В три часа их должна была сменить Полянка. Она появилась с громадным колом, а за поясом у нее торчал топор. Отправив сестер, она перетащила сено к выходу и уселась так, чтобы еще за несколько шагов от сарая увидать вора. Но ей скоро надоело смотреть в тьму и, решив, что услышит вора по шагам, она укутала нога в отцовский тулуп и, привалившись к стене, закрыла глаза. И сразу же перед ней появился Кузьма; он поглядел на нее и улыбнулся, и Полинка улыбнулась. Она была твердо уверена: он прочитал письмо и, конечно, понял, кто писал его, иначе бы так не посмотрел на собрании. Как-то теперь она встретит его? А если он покажет письмо ребятам? И ей уже казалось, как все над ней будут смеяться, не давая прохода. «Утоплюсь, когда так! — решила Полинка. — Возьму и утоплюсь. Если, скажу, не любишь, мил дружок, то незачем мне и на свете прозябать». Но от таких мыслей по спине у нее побежали мурашки, и она опять начала мечтать о том, как завтра чуть свет Кузьма прибежит к ней в дом, обнимет ее и объявит во всеуслышание: «Предлагаю руку и сердце!» И Полинка возьмет его руку и сердце, и будет свадьба. А потом? Это что же, значит, и прощай молодость? И с ребятами не покатайся в санях и босая не пробеги по снегу. Как бы не так! Да я завтра же первая откажу ему и в руке и в сердце! А он скажете «А зачем вы, Полина Поликарповна, письмо мне писали, зачем мое сердце волновали?» И Полинка, окончательно запутавшись в своей любви, глубоко вздохнула, ей нестерпимо захотелось с кем-нибудь посоветоваться, хорошо бы с Настей. Настя — молчальница, она уж никому не скажет. Однажды Полинка разбила чашку, и, сколько мать ни допытывалась, Настя так и не выдала ее. Вот с ней бы посоветоваться. И Полинке стало так невмоготу ждать, когда наступят часы дежурства Кости Клинова, что она, не вытерпев, подвела часы на сорок минут и побежала его будить.

Костя не сразу вышел, а когда появился на крыльце, то хмуро заявил:

— Рано разбудила…

— Эва рано! — Полинка сунула ему светящиеся часы.