Сергей Антонов - Царский двугривенный
Свежий ночной воздух обдал его. Во дворе было тихо. Пьеса кончилась, зрители разошлись. Он пролез в форточку до пояса, но в последний момент спохватился: а как вылезать из приямка? Ведь приямок накрыт тяжелой решеткой. Там надо тоже подмоститься. Славик опустился обратно на подоконник и принялся выбрасывать наружу самые толстые папки. В приямке он сложит бумажные подмостки, встанет на них, упрется спиной в решетку, отодвинет ее и пойдет…
Куда он пойдет, Славик не успел придумать.
Во дворе послышались голоса. Пришлось притаиться.
За угол к подвалу подошли две женщины. Одну из них Славик узнал сразу: она жевала серку, причавкивая. Это была вожатая Таня.
— Врешь! — сказала Таня.
— Ей-богу, не вру! Бледный, затурканный. Чулочки в рубчик на резиночках… Что же с Мотрошиловым делать? — Танина подруга вздохнула. — Как думаешь, может, ушел?
— Погоди здесь, — велела Таня. — Схожу посмотрю.
— Гляди, чтобы не увидел.
— Учи ученого! — откликнулась Таня.
Они от кого-то прятались.
Минуты через две Таня вернулась.
— Ждет, — сказала она. — Как решили?
— Постоим. Может, уйдет.
Голос второй женщины тоже был знаком Славику, но он не мог вспомнить, когда его слышал.
— Видишь, какая моя жизнь. — Танина подруга вздохнула. — Прохода не дает. И в мастерских караулит, и в клубе, и у квартиры.
— Молодой еще, — сказала Таня. — С повышенной возбудимостью.
— Сколько раз я ему говорила: «Мотрошилов, говорю, какой тебе расчет за мной таскаться? Вон сколько свободных девчонок. А со мной ничего не выйдет. Я занятая». А ему хоть бы что. Да ну его к шуту! Уйдет. Ему в первую смену… Так вот… Об чем мы толковали-то?.. Да! Глянула я на него, и с места не сойти! Стоит со своими ирисками и шепчет, чуешь, Танька, не выкликает товар, а шепчет, будто милостыньку просит…
— Не понимаю я этих мужчин, — сказала Таня. — Как дети малые. И чего он сошелся с этой скворешницей? У них, заморенных образованием, приглушен инстинкт полового подбора. И в результате — неполноценные дети.
— Жалко мальчишку! — сказала подруга. — И его самого жалко. Я тебе вот чего скажу. Ваня стыдится его. Когда он наткнулся на него с коробочкой, ему совестно стало. Ему кажется, растет от его корня что-то обреченное, неизлечимое… А своя кровь… Другие с горя дурманятся водкой, а он работой. Разве мыслимо: управление, потом рабфак, лекции по НОТу. Ваня очень несчастный, если ты хочешь знать.
Они замолчали на минуту.
— Когда собираетесь расписываться? — спросила Таня.
— Ваня — хоть завтра.
— Так чего же ты? Давай быстрей. Спасай человека.
— Знаешь, Танька, для него бросить такого сынишку — все равно что увечного бросить. Он еще не понимает этого, но поймет. Настоящие мужики задешево не спасаются. Послушай, Танька, помоги мне в комсомольское общежитие переехать.
— Зачем тебе?
— А затем, что я за него не пойду.
— Да ты что?
— А то, что не пойду. Не имею права.
— Любая свободная гражданка имеет полное право на свободную любовь, — убеждала Таня подругу, сердито причавкивая. — Теперь не старый быт, и мужчина не частная собственность.
— Поможешь устроиться в общежитие?
— Учти: там насчет парней строго. Застанем на койке кавалера, будешь без очереди полы мыть.
— Вымою.
Они снова замолчали.
Славику до смерти надоел буксующий на одном месте разговор про мужчин, и он удивлялся, как у самой умной пионерской вожатой хватает терпенья выслушивать одни и те же слова и одни и те же фразы о жалости, о несчастных детях, об общежитии.
Хотя бы скорей уходил подстерегающий их Мотрошилов. Тогда и они уйдут, и Славик, наконец, побежит справлять свой день рождения.
— Что же ты, — спросила Таня, — так с ним жить будешь?
— Никак не буду. Не надо мне больше видеть его.
— С ума сойти! Тебя определенно заел старый быт! Смотришь только со своей колокольни. А ты комсомолка. В первую голову должна думать о будущем, о половом подборе и здоровом поколении.
— Поможешь устроиться в общежитие?
— Помогу. Но подумай сперва. Сама не вытерпишь. Позвонишь.
— Это верно. Не вытерплю. Целый день какой-то магнит тянул к телефону. Все кулаки искусала.
— Сдержалась?
— Нет. Позвонила в конце концов. Бог спас — барышня сказала: занято.
— Что ты на каждом шагу — бог да бог.
— Не бойся, в бога я не верую. Нет бога. А что-то такое есть.
— Что-то такое — это он, твой Ванечка. Больше никто. Сегодня не позвонила, завтра позвонишь.
— Это верно. Сама с собой я не совладаю. А я замуж пойду. Пусть меня муж крепче держит. Пусть не дает баловать.
— Какой муж?
— А хоть Гринька. За него и пойду, если не побрезгует.
— За Мотрошилова? Помереть с тобой можно! Да ты его не любишь.
— А зачем ему это? Женой буду честной. С него хватит.
— Ладно, не барахли. — Таня волновалась и часто причавкивала. — Ты что же, хочешь сойти до мещанской дражайшей «половинки»? Завтра же звони своему! Чего бояться? Все нормально: естественный отбор и борьба за существование.
— Сходи, глянь — стоит Мотрошилов или ушел?
— Выходить за него собралась, а пугаешься. Закачаться с тобой можно!
По асфальту застучали каблучки и затихли у ворот.
Славик прислушался. Было тихо. «Наконец-то ушли жениться», — подумал он.
Он благополучно пролез через форточку и шлепнулся на бумажную подстилку. Первым делом он закрыл форточку. Потом сложил из бумажных пачек горку, уперся головой в прутья, поднатужился, и вдруг решетка сама, как живая, встала на ребро и облокотилась на стену.
Сверху на него смотрела Таня. Волосы ее свешивались по бокам, как буденовка.
— Ага, попался! — сказала она.
— А ты говорила, крысы, — засмеялась подруга.
Его вытащили и поставили на асфальт.
— А, вот это кто! — удивилась Таня. — Где Митька?
— Не знаю.
— Ты зачем в яме сидел?
— Просто так.
Хорошо еще, что он закрыл форточку. А то сразу бы догадались, что произошла кража.
— Значит, добровольно признаваться не желаешь? — спросила Таня.
— Не желаю.
— Ну и не надо. Я и так знаю.
Славик вздрогнул.
— Это не я… — сказал он. — Они убежали… А я остался…
— Остался для того, чтобы ночью открыть им ворота. Так?
— Так, — сказал Славик.
— А для чего ты должен был открыть ворота?
— Не знаю.
— Врешь! Все ты знаешь. Чтобы Митька со своими мальчишками стащил реквизит. Так?
— Так, — сказал сбитый с толку Славик.
— Вот видишь, мне все известно. Запомни: надо всегда говорить правду. Когда признаешься, на душе становится легче. — Она наклонилась и погладила его по голове. — Тебе сейчас легче?
— Легче.
— Вот видишь. А теперь скажи, зачем вам понадобился реквизит. Только не ври.
Славик растерялся. Он не понимал, что такое реквизит.
— Может, вы хотели поставить пьесу?
— Погоди, Танька. — Она присела перед Славиком, повернула его за плечи лицом к себе. — Ну да. Он.
— Кто? — спросила Таня.
— Послушай, как тебя звать?
— Славик.
— Это ты торговал ирисками?
Все стало ясно. Славик вспомнил и голос, и кепку с длинным козырьком, и имя женщины: Олька.
— Ну и торговал! А вам что? — сказал он заносчиво.
— Представляешь, Танька? — тихо сказала Олька и посмотрела на подругу долгим взглядом.
Они отошли и стали шептаться.
— Твой приятель, ты и веди, — упиралась Таня.
— Как же я поведу? — шептала Олька. — Мотрошилов увяжется. Ну, пожалуйста!
Поспорив, они вернулись к Славику.
— Твоя интеллигенция где гуляет? — спросила Таня недовольно. — В Заречной?
— Я думаю, да.
Они вышли на улицу, а Олька осталась во дворе.
Было темно. Свет фонаря мотался кадилом с одной стороны улицы на другую.
На той стороне, так чтобы видеть и ворота и крыльцо клуба, сидел на коновязи коренастый парень.
— Спать пора! — крикнула ему Таня.
— А тебе что за дело! — ответил он и, когда они порядочно отошли, добавил: — В купчихи подалась!
Он намекал на роль Кабанихи.
— И подалась! — крикнула Таня. — Чего бояться!
Славик догадался, что на коновязи сидел жених Мотрошилов.
Они свернули на Соборную улицу, прошли два переулка и вышли на Советскую.
Там горели два ряда фонарей, и было видно всю улицу и все вывески. Таня оглядела Славика, покачала головой.
— Чего особенного? — сказал Славик дерзко. — Носил декорации и вывозился. Ничего удивительного.
— А я ничего и не говорю, — ответила Таня спокойно. — Конечно, ничего удивительного.
Они долго шли молча, и Славик переживал, что все время дерзит замечательной вожатой. Подумав, он сказал примирительно:
— Вы, конечно, ничего не подумали, а другие могут подумать, что я лазил в подвал.
