Бунт женщины - Николай Павлович Воронов
— Зоренька, идем. Изводишь и меня и себя. Есть претензии — объясни. Жили-жили мирно, сердечно и вдруг — стоп. Где причина?
— Причина больше чем веская. Не хочешь понять.
— Нет ее. Выматываюсь, поэтому плохой помощник тебе. Нагрузка на мозг колоссальная. Подержи-ка на протяжении восьми часов работу тридцати с лишним подстанций. Очумеешь. Смену кончаю и думаю: «Утром энергии было через край, а сейчас нет ее, будто выкачали до дна». Ну, не дури, Зоренька.
— Не смей называть меня Зоренькой.
— Эх, Наташа, Наташа.
Федор задернул занавес ниши, чиркнул спичкой о коробку.
— Не кури: дети в комнате. Да запомни: встанешь в шесть часов, приготовишь завтрак и отведешь Максимку с Игорем в сад. Утром у тебя энергии через край. Не так ли?
Он промолчал. Наталье было все равно. Важно, что она сказала самое главное и необходимое. А как он отнесется к этому — его дело. Впрочем, нет, не все равно. Ответь он: «Хорошо, Наташа» — обрадовалась бы. Но Федор промолчал. И после чего? После того, как солгал: отработает, видите ли, смену — и полное истощение сил. Да не так это! Кому бы говорил, только не ей. Была у него на работе, сам водил. Сидит в тихой комнате, смотрит на схемы подстанций, принимает по селектору рапорты, отдает приказания. Правда, его часто беспокоят, потому что, как говорит он, подстанции питают весь металлургический комбинат. Однако он все делает неторопливо, весело и уж, конечно, устает за смену гораздо меньше, чем она. Ему что: загорелась лампочка на селекторе, подтянул ко рту микрофон, выслушал, распорядился и опять свободен, может, минуту, а то и полчаса. А у нее иной раз шесть уроков подряд, и даже перемены заняты. Чуть ли не за каждым учеником глаз да глаз нужен, а их только в одном классе не меньше тридцати. И нередко кажется непостижимым, откуда берутся терпение, гибкость, чтобы управляться с таким большим количеством детей. А Федор не понимает. Скорее, не хочет понять. Почему, почему он стал эгоистичным и двуликим? Юношей был, — не замечала этого. Ловко скрывал? Вряд ли. А может, действительно перелицовывался, чтобы она полюбила его? Ах, не надо так о Федоре! В ту пору он был другим. Если бы фальшивил — заметила. Все началось позже, когда появился на свет Максимка. Почему-то он родился болезненным. Наталья часто носила его в детскую консультацию, поила микстурами, но они мало помогали. Ночи напролет он исходил криком. И лишь ненадолго успокаивался, и то на руках. Узнала тогда Наталья: как чугунеет от бессонницы голова, огнем горят ноги. Можно, бродя по квартире и укачивая плачущего Максимку, впадать в забытье. Поначалу Федор не меньше Натальи нянчил ребенка, хотя она и не просила об этом. Подходил, прикладывал ладони ко лбу и щекам ее, забирал сына и, ласковый, трогательно заботливый, подталкивал к кровати:
— Отдыхай, Зоренька.
Потом стал помогать реже и реже. И ей было жаль будить его: работает, утомляется. Она как-никак в декретном отпуске: не ночью, так днем прикорнет. Но вот и отпуск кончился, а Федор вел себя точно так же совестить, заставлять не хотела: сам хорошо понимает, как надо поступать в подобных случаях.
Однажды, в час предутрия, когда начало буранить и как бы осыпать снежными хлопьями луну с примятым боком, в кухню, где сидела Наталья, укачивая хрипло вскрикивающего Максимку, вошел Федор и с ненавистью вырвал сына.
— Ребенка не может успокоить! Мать!
Она настолько устала, что даже не обиделась. Путь до кровати показался длинным-длинным. Шла вдоль стены, боясь упасть. Очень уж неустойчивыми сделались ноги. Очнулась от громкого стука. Муж остервенело раскачивал железную кроватку. Едва Наталья сбросила с себя одеяло, он наклонился — и вдруг пугающе непонятно прекратился рев Максимки, а через мгновенье, но уже истошней, ударил в потолок. Наталья, потрясенная, догадалась, что муж зажимал сынишке рот. Спрыгнула на пол, отшвырнула Федора от кроватки.
С тех пор он перестал подниматься по ночам на голос Максимки. И Наталья была довольна: так спокойнее.
Игорь рос другим: неслышным. Пососал грудь, отвалился и либо уснет, либо трясет гуттаперчевые игрушки.
Федор полюбил Игоря. Посадит на ладонь и тетешкает. Наталья глядит то на его блаженно прищуренные глава, то на Игоря; весело растопырившего ручонки, и уже не помнит старых огорчений и готова принять новые, лишь бы муж относился к сыновьям внимательно и нежно. И Федор был таким. Но стоило кому-нибудь из сыновей заболеть, что не обходилось без крика, капризов, слез, он становился раздражительным, жестоким. И тогда Наталья снова чувствовала себя одинокой, боялась за детей, недоверчиво, пристально следила за Федором.
— Зоренька, ты спишь? — глухо спросил в темноте Федор.
Наталья не ответила, повернулась на спину. Пока лежала на боку, затекла нога: в нее впечатался конец пружины.
В комнате по-прежнему было бело. По стенам скользили, четко прорисовываясь, узоры штор, листья фикуса, изрешеченные круглыми отверстиями (под Новый год Игорь захотел наделать конфетти — проштамповал листья дыроколом).
* * *Пробудилась Наталья от резкого звука. Больно екнуло сердце. Наверно, не понял Федор, чего она добивается от него, с тем и ушел на работу. Ишь, как хватил дверью. Тревожным рывком Наталья поднялась на локте. Пусты кроватки сыновей. Не поверила. Неужели? А как завтрак? Приготовлен или нет?
Босая, в сорочке на оранжевых лямочках, пробежала по рассохшемуся полу на кухню. Нет. Не приготовил. Сковородка затянута матовой пленкой застывшего сала. Кастрюля перевернута и лоснится голубоватой эмалью. Ковшик, в котором оставалась манная каша, опорожнен и чист. Покормил ребят. Захотелось попрыгать на одной ноге, но застеснялась самой себя: учительница!
Заглянула в осколок зеркала, приткнутый над раковиной к водопроводной трубе, и снисходительно покосилась на глаз, блестящий, красноватый (недоспала), и нос с еле приметной впадинкой перед кончиком, — словно хотела сказать частичке той Натальи, что виднелась в зеркале: вот, мол, какая я твердая, как захотела, так и повернула. И тут же подосадовала на себя. Расхвасталась. Подумаешь, подвиг совершила — вынудила мужа вести Максимку с Игорем в детский сад. Сама же и виновата, что он не делал этого раньше. Нет, виноват в большей мере, конечно, Федор. Да он
