Лидия Вакуловская - Пурга уходит через сутки
Стоило только хорошенько поискать, и в доме все нашлось: и мел, и щетка, и тряпка, и ведро. Ася Николаевна засучила рукава и взялась за работу.
Еще вчера она удивилась обилию книг у Опотче. Ими были заставлены две самодельные полки, не считая журналов и тоненьких брошюр на этажерке. Снимая с обложек пыль, она рассматривала книги. Юрий Рытхэу, Джек Лондон, Гюго, Стендаль, сказки Пушкина… Книги стояли вперемежку, авторы их не выстраивались, как в библиотеках, в алфавитном порядке. Только на верхней полке, где расположились труды В. И. Ленина, номера томов следовали строго один за другим. Среди вишневых переплетов белыми перьями торчали закладки.
Ася Николаевна взяла один из томиков, открыла страницу, где была закладка. Прочла обведенные красным карандашом строчки:
«Патриотизм — одно из наиболее глубоких чувств, закрепленное веками и тысячелетиями обособленных отечеств».
Поставила книгу на место, протянула руку к другому томику. Закладка отогнула семьдесят вторую страницу. Здесь целый абзац был схвачен красными скобками. Ей хорошо были известны эти ленинские слова: «Старому миру, миру национального угнетения, национальной грызни или национального обособления рабочие противопоставляют новый мир единства трудящихся всех наций, в котором нет места ни для одной привилегии, ни для малейшего угнетения человека человеком».
Видно, не раз и не два страницы вишневых томов заставляли задумываться Опотче. Видно, многое волновало его, когда он припадал к неисчерпаемому роднику ленинских мыслей.
Вот о чем думала Ася Николаевна, стирая пыль с книжных корешков.
Неожиданно она наткнулась на толстущую тетрадь в твердом переплете. Рядом была еще одна — такая же. На первой странице тетради было крупно написано: «Дневник».
Дневник начинался датой: 10/VII 1958 года. Цифры обрамляли два кружочка: черный и красный. Зная, что именно в тот год у Опотче погибла жена и сын, Ася Николаевна догадалась, что означал этот траурный ободок. Возможно, как раз после потери близких и появилась у Опотче потребность вести дневник.
Глаза ее скользнули по строчкам первой странички.
«Если бы у меня была мать, она сказала бы, где я родился. Если бы был отец, он вспомнил бы, в каком году я появился на свет. Но их нет. Старик Арэ говорил: мой год рождения тридцать третий, а место рождения — берег реки Койнергиргин. Старик Арэ кочевал в одном стойбище с моими родителями. И еще говорил он мне: «Ты пришел на землю в страшный день. Было лето, но стало холодно, как зимой. Было солнце, но его проглотила нерпа. Ветер вырвался из капканов и принес снег. Зеленая трава стала белой. Река перепрыгнула через берег и набросилась на ярангу, где лежала твоя мать. Твоя мать ушла к верхним людям. В ту минуту, когда ты пришел на землю. Через год к верхним людям ушел твой отец». Это я узнал от Арэ мальчишкой, когда настоящие пастухи еще не доверяли мне водить самому стадо».
Ася Николаевна не сомневалась: в ее руках невыдуманная, быть может, самая интересная из тех, что ей когда-либо встречалась, повесть. Но читать ее она не имела права. И она решительно поставила на место тетрадь.
…Заканчивая мыть пол, Ася почувствовала, что в комнате что-то изменилось. Но что? От удивления она даже перестала выжимать тряпку, огляделась по сторонам. Ах, вот что — необычная тишина. Не вздрагивает дверь, не звенит на полке посуда, не гудит в плите, не воет за окном. Все это куда-то пропало. Все это сменила тяжелая, глубокая тишина.
Ася Николаевна открыла двери. Двери поддавались туго, мешал снег в сенях.
Она протиснулась в образовавшуюся щель, плечом нажала на дверь.
Так тихо бывает, должно быть, в могиле. А на земле только тогда, когда кончается пурга. Со всех сторон к дому подступают сугробы: косые, прямые, круглые, острые. Валяются оборванные провода. Торчат из-под снега поваленные столбы, куски железа, углы ставен — угрюмые свидетели снежного разгула. А вокруг — ни звука, ни шороха.
— Ну вот! — вслух сказала Ася Николаевна. — Вот и все!
И посмотрела на часы — четыре. Четыре дня.
С чего же начать остаток неожиданно ожившего дня? Три неотложных дела у нее. Немедленно разыскать Асю Антонову, встретиться с теми, чьи подписи стоят под письмами об Опотче. Познакомиться в бухгалтерии с хозяйственной деятельностью колхоза. Начинать надо с Аси.
Но прежде всего она закончит мыть пол.
24
Перед тем как отправиться в путь, Коля кладет на грудь под кухлянку пачку газет, подвязывает кухлянку кожаной веревочкой. Радиограмму он заталкивает в рукав кухлянки, под тугую резинку.
— Я пошла, — говорит он телефонистке Кате Пеничейвыне, с которой он сегодня вместе дежурит.
— Беги, — говорит Катя и так встряхивает головой, что в ее ушах начинают маятниками качаться красные сережки.
Но бежать Коля ничуть не собирается. Даже если бы очень хотел, все равно не побежишь, так как вся улица забаррикадирована сугробами.
Сугробы стоят вдоль — и поперек улицы, под прямыми и косыми углами друг к дружке. Некоторые поднялись выше крыш, некоторые улеглись на крыши верхушками, некоторые со всех сторон окружили дома, будто заарканили их.
Коля входит на крыльцо. С крыльца ему видна вся улица: в один конец и в другой. Видны люди, копошащиеся сейчас на улице. И хотя на дворе не очень-то светло, потому что месяц совсем тоненький, а электрические лампочки не горят, Коля безошибочно знает, кто и чем занимается.
Вон на столбе темная фигура. Это колхозный электрик Яша Умилик чинит оборвавшуюся проводку.
Вон возле домика пекарни целая группа людей машет лопатами, раскидывая по сторонам снег. Это пекарь Юра Акилькак со своей семьей расчищает подступ к дому.
Где-то справа скрытый сугробами урчит бульдозер. Тоже ясно: Миша Кергин прокладывает дорогу.
А вон прямо по сугробу поднимается на крышу человек с метлой. Этого человека, заведующего базой, Коля узнает за километр.
От домика, где живет заведующий, идет женщина. Коля знает и ее. Она — корреспондент газеты. Вчера утром она приходила на почту, послала в свою газету радиограмму. Наверное, она пурговала у заведующего базой, а сейчас идет по своим делам. Возможно, даже снова зайдет на почту и даст в свою газету новую радиограмму.
Коля сбегает с крыльца и идет по улице в сторону моря. И не просто идет, а переваливает через сугробы. Поднимается и спускается, поднимается и спускается. Или обходит их стороной. Так он идет до самой аптеки. А у домика аптеки останавливается. Вернее, не у домика, а у большущего круглого сугроба, накрывшего домик. Домика нет. Есть только дверь, от которой уже раскидали снег, и труба на макушке сугроба. Вокруг трубы топчется целая свора мальчишек и девчонок с санками. Они гогочут, точь-в-точь, как гаги во время весеннего перелета.
«Хорошо! — думает Коля, — Где другую такую горку в поселке найдешь?».
— Дай съехать, — просит он ребят, взобравшись на вершину горки.
— Хочешь на моих? — спрашивает Танечка Степанова, дочь учительницы Анны Ивановны, и дает ему свои санки.
Коля усаживается на санки, отталкивается рукой от трубы и несется вниз. За ним — кто на санках, а кто кубарем — катятся мальчишки и девчонки.
— Хочешь еще? — спрашивает Танечка, подпрыгивая перед ним, чтобы вытрусить снег из рукавов пальто.
— Нет, — говорит Коля. — Ты катайся, а мне некогда.
И он идет дальше. Вот и кончился поселок. Кончилась земля. Дальше начинается море. То ли месяц побелел, то ли небо посветлело, то ли звезд зажглось больше, но воздух почему-то стал более голубым, более прозрачным.
С берега Коле хорошо виден танкер. Сейчас он совсем черный, и кажется, что до него совсем недалеко. Но это только кажется. Целый час пройдет, прежде чем доберешься туда. Вон сколько торосов торчит между берегом и кораблем. И хотя они красивы с виду, хотя они похожи сейчас на голубые, сверкающие комочки застывшей пены, по ним не так-то легко идти.
Да и спешить Коле вовсе не хочется. И если говорить честно, ему не очень хочется идти сейчас на корабль. А идет, потому что надо отнести газеты и эту самую радиограмму, которая лежит у него в рукаве и которую, наверное, ждет капитан. А если бы не эта радиограмма, он сел бы сейчас прямо на снег и сидел бы так долго, долго. Сидел бы и думал. Не потому что он вообще любит думать, а потому что…
Он так задумался, что едва не угодил ногой в лунку. Небольшая лунка предательски замаскировалась под тенью тороса. Коля вовремя отпрянул назад, но не пошел дальше, а присел на корточках у воды, бросил в лунку кругляшок льда. Кругляшок не пошел ко дну, а остался плавать на темной неподвижной поверхности.
Коля сидел у лунки, кидал в воду льдинки и думал. Не потому что он вообще любил думать, а потому что…
Эх, и жалко, что еще не все в поселке знают, что случилось с ним, с Колей. А случилось с ним такое, точно он второй раз родился. И все началось с того, что он повез в больницу уголь. Не вспомни он об угле, никогда в жизни не узнал бы, что на земле есть человек, которого зовут Ясон Бараташвили. Вот если бы он, Коля, умел писать книжки! Он ничего бы не пропустил в этой книжке. Сперва он написал бы, как два человека в пургу ввалились в больницу. Нет, лучше начать с того, как доктор Юля Плотникова готовилась оперировать девушку со стройки. Коля помогал даже тащить в палату тяжелый стол для операции. Потом он помогал сестре Маргарите Сергеевне наливать в лампы керосин. А когда уже девушку хотели нести на стол, ввалились эти двое. Доктор Юля Плотникова испугалась, когда увидела, что у одного совсем белые щеки. Она терла спиртом ему щеки и все время говорила:
