Иван Гавриленко - Меж колосьев и трав
Мне нравился преемник Валерия Михайловича, сейчас это, видимо, как-то проглянуло на моем лице, и Сас не преминул отметить:
— Смотрите… Статью эту можно написать быстро. И солидно. Опираясь на научные данные. Я сам бы материалы предоставил.
Я промолчал.
— Урожая-то в совхозе нет? — сказал мне Петр Федотович, уже в раздражении.
— Его в последние годы ни у кого нет. Из-за погоды…
— Ну, ладно, — решил редактор. — Мы еще об этом поговорим. А сейчас после обеда в тот совхоз, откуда письмо, Коломиец едет. Собирайся и поезжай с ним.
Дальше события разворачивались так. Объясняя, что и как надо сделать, страдая от неуверенности во мне и невозможности как-то поправить дело, Петр Федотович, мне показалось, и сам не заметил, как дошел до машины, а потом и оказался в ней. Однако в кабине я увидел Саса, а на крыше «Волги» были пристроены бамбуковые удилища. Удивительно быстро находят такие люди друг друга.
В дороге Сас решил продолжить разговор.
— Статью ведь можно будет напечатать в областной газете. У меня друзья есть, помогут, — выставил он еще один довод.
Но я и на этот раз отмолчался.
Они высадили меня, немного не доехав до совхоза. «Волга» развернулась, мелькнула еще раза два в ковылях и, пока я брел к поселку, пропала за глинистыми увалами. Нужный дом я отыскал сразу.
Саманный, с плоской крышей, он стоял, похожий на все другие дома, строенные здесь когда-то переселенцами с Украины. Деревянный заборчик, широкий двор, в углу которого располагался огород. С помидорных листьев еще скатывались прозрачные капли. Нетрудно было представить себе, как носила здесь когда-то по утрам девушка воду, раздвигая крепкую зелень босыми ногами. Представил я себе и похороны. Раскрытые настежь окна. В тени забора, на лавке, — барабаны и трубы приглашенного по случаю оркестра. В смородине — куры, откуда их некому выгнать.
Внутрь дома впустила меня мать погибшей.
Она подала стул, обмахнув его передником, а сама осталась стоять, подперев щеку рукой. Мне показали тоненькую пачечку разноцветных бумаг. В ней были гербовая бумага свидетельства о рождении, книжечка комсомольского билета, почетные грамоты с печатями и лиловыми линиями подписей.
— В войну призвали его самого, а их осталось у меня пятеро. Спасибо еще, люди помогли, а то… — женщина потупилась. — Вера ничего того не знает — она после войны родилась…
Я смотрел на хозяйку, а она внезапно дрогнула плечами, повернулась к окну и запричитала:
— Ох, Вера, Вера, и что ты с нами сделала…
Есть люди, которые легко находятся в таких ситуациях — я не принадлежу к их числу. Я сидел и не знал, что делать. В это время в распахнутую дверь, заглянула еще одна женщина, помоложе, и стала смотреть на меня с любопытством. Пришлось попрощаться.
По раскаленному песку и солнцу я и поплелся к совхозной конторе, очертания которой искажало маревом.
Внутри конторы было прохладно. Я долго бродил по коридору, по очереди открывая двери во все кабинеты, пока наконец в одном из них, треть которого занимал рассохшийся шкаф с вывалившимися из него бумагами, не наткнулся на своего знакомого — совхозного зоотехника Григория Григорьевича. Тот важно сидел за массивным столом и рассматривал бумаги.
Несколько месяцев назад я писал статью об этом совхозе. Мы ездили с Григорием Григорьевичем, тогда только что окончившим институт, по гуртам, он пригласил меня вечером к себе пить чай, мы засиделись, и под конец хозяин, открыв студенческий чемодан, показал даже заветную тетрадку — копию защищенной на отлично дипломной работы по птицеводству. Три месяца руководящей работы сделали зоотехника неузнаваемым. Он приобрел манеру «по-начальнически» цедить слова сквозь зубы, от которой на лицах присутствующих неизменно появлялось страдальческое выражение.
Я очень удивился этому, а сейчас понял: моему приятелю хотелось поскорее выбраться отсюда куда-то повыше, в кабинеты с кондиционерами, несколькими телефонами и цветистыми коврами на сияющих паркетных полах.
— А директора нет, — сказал Григорий Григорьевич. — У нас электрика убило. Полез на столб, а линию не обесточил — ну, в момент ударило. Директор теперь сам не свой, в райком подался. Второй ведь это случай у нас. Ты про доярок слыхал?
Я сказал, что из-за них, собственно, и приехал.
— Как же мне быть с тобой? — стал раздумывать Григорий Григорьевич. — Парторга тоже до вечера не будет. Хотя вот что: ты в гостиницу устраивайся, а после обеда моя жена — надеюсь, не забыл, что она у меня тоже зоотехник, — на дойку в степь поедет. Вот ты с ней и отправляйся. Тебе же, я думаю, интересно будет посмотреть на все своими глазами?
Гостиница располагалась в недавно построенном здании, которое уже начало разрушаться от бегущей на стены дождевой воды. В коридоре было наполовину выбито стекло, забрызганное известкой. Ее потеки белели и на деревянных ступенях, ведущих на второй этаж.
Вид казенных пыльных одеял вызвал уныние. Я подошел к окну, в это время постучали. Я открыл — в коридоре стояли инженер по технике безопасности Иван Васильевич, мой сосед по райцентровской квартире, высокий человек с большим лбом, переходящим в покрытую мягким пушком лысину, и Семен Парамонович Перетятько, главный инженер сельхозуправления.
— А, вот ты где! — сказал Иван Васильевич, нисколько не удивившись моему появлению в совхозе. — Ты чего здесь?
— А вы?
— У нас служба, брат, — ответил он. — Акт составить, пособие назначить, если надо. Про электрика слыхал? Ну, вот мы и приехали. Ты сейчас куда?
Я сказал.
— Возвращайся скорей, — напутствовал меня Иван Васильевич. — Мы тебя подождем.
К дояркам мы выехали на подводе. Моя спутница — жена Григория Григорьевича — была красива той неброской красотой, которая складывается по большей части из миловидного лица, ясного взгляда чистых глаз да доброй улыбки.
— Что ж, вы хорошо знали утонувшую? — спросил я попутчицу. — И какая она была?
— Да какая? — ответила та не сразу. — Такая… Ну, как бы это сказать?.. Словом, очень-очень хорошая!
— Да в чем же?
— Ну, как в чем? Знаете, сейчас трудно говорить, но вот что она хорошая — это вам каждый скажет.
И сколько я потом ни бился, выспросить что-нибудь еще не удалось.
Сразу за селом начиналась степь. Там на забурьяневших землях сходились и расходились новые и брошенные дороги. В конце концов они соединились в одну и вывели нас к сильно обмелевшей реке. С того берега нам навстречу шли женщины. Некоторые прыгали по камням, другие, сняв обувь, шли прямо по дну и, наклонясь, полоскали в реке руки.
Мы двинулись вслед за подводами, на которых загорелые грузчики везли размолотые отходы к птичнику. Наша бричка, грохоча, скатилась с пологого берега, с маху пересекла журчавшую воду, и лошадь, напружинив спину, выволокла ее по крупному зернистому песку на другую сторону.
Вскоре мы увидели то, что было нужно: окруженные горбылем коровьи стойла, бидоны у обшитого толем вагончика, зеленое пшеничное поле, по которому наносило из степи волны горяче-удушливого зноя. У изгороди, надвинув на лоб платки, разговаривали женщины. Делали они это не спеша: скажут что-либо, помолчат, разморенные зноем, еще уронят словечко.
Рядом, метрах в двадцати от них, начинался берег — высокий обрыв, с которого под порывами ветра тек беспрерывными струйками серый песок.
Под обрывом расстилалось зеркало реки. Здесь она была совсем не похожа на ту, какой мы только что ее пересекали. Вода раздвинула берега, приобрела темный, предупреждающий о глубине цвет, под ветром от одного ее берега к другому бежали, вскипая белой пеной, волны.
Узнать удалось немного.
…Вера Безродная в тот день была дежурной и мыла посуду. Вероятно, так же вот нагревалась вода в бидонах, а от крыши вязко пахло толем. Вскоре подошла ее подружка Люся и позвала купаться. Но Вера опаздывала, вот-вот должны были пригнать коров, и отказалась.
— А ну тебя, — Люся махнула рукой и обратилась к другим. — Девочки, кто со мной?
Через каких-нибудь пять минут с речки раздался крик:
— Помогите, тонут!
На середине реки, ближе к тому берегу, кто-то отчаянно бил руками по воде. Тонула Люся. Вера на ходу сорвала с руки часы, сбросила босоножки… Остальное всем помнится плохо: несколько резких взмахов рук на середине реки — и белая пена там, где мгновение назад были двое. Потом и она рассеялась. В успокоившейся поверхности отразились кучевые облака. А на траве сиротливо лежали босоножки.
Прибежали парни-геологи из палатки на той стороне. Они ныряли долго, настойчиво; — до посинения, до гусиной кожи. Все было напрасно. Тела удалось отыскать лишь к вечеру…
— Ось туточки само все и произошло, — объясняли женщины, показывая места на берегу и на реке.
