Александр Плетнёв - Шахта
Михаил стоял над дедом, не торопил его, хоть и знал, что сидеть ему не под силу. «Пусть, — думал, — прощается, сколько ему надо. А как и с чем прощается-то, — спросил себя, — коль глаза как надо свет не ловят?»
Где-то читал, вроде бы и ненужное, но запомнилось навсегда:
Когда в глазах погаснет светИ дух покинет плоть,Туда, где мрака ночи нет,Нас призовет господь.
Как же! Нету там мрака. Не понимали или хитрили люди сами с собой, страх этим отгоняли?
Дед Андрей как-то говорил тоже памятное: «Земля всех кормит и сама же всех поедает». Вот он сам скоро пищей земли станет. Страшно ли ему? А может, не страшно, ибо уморился за жизнь, плоть износилась, ослабела, душе для чувств сил не дает — весь приблизился к земляному состоянию покоя.
Поднимал деда Андрея, а он на пологое отстволье руки положил, наказывал:
— Срежь отрост, а то разорвет яблоню. Ей жить... долго. Не срежешь — загибнет...
...Не раз Михаил подступал к яблоне с ножовкой, осматривал отрост, накипевший узловатой каменностью, и отступал: «Зря тревожился дед, — думал. — Пускай живет, какой родилась, — веку ей не будет. Чего живое-то отсекать?»
Вот и не живое — прошел ее век. Михаил ударил топором по противоположной запилу стороне, почувствовал, что все до последней волокнинки отсечены, но яблоня еще стояла, лишь едва заметно стала разворачиваться на отпиле. До конца не оторвавшаяся ветка не дала стволу вывернуться, потянула на себя, и яблоня тихо, как старый, немощный человек, стала клониться, словно боясь ушибиться, выставила узловатые ветки-руки, оперлась ими о землю и плавно осела с тяжелым вздохом.
— Во, сад — на дрова!
Петр Азоркин будто из земли вырос. Широкие вислые плечи хромовой курткой облиты, длинный торс к бедрам — почти клином, волосы — каштановой волной с редкими нитями седины.
— Райка не приходила? — Азоркин подмигивал, плутовато озирался, и Михаилу здесь, при кончине яблони, присутствие Азоркина с его заботой, как скрыть свой разврат от жены, показалось таким ненужным, неуместным, что он даже с отвращением отвернулся от него. — Спросит если Райка-то, слышь?.. Ну, мол, две смены... Комбайн завалило — выручали, то да се. Я с Колыбаевым договорился, с Валькой твоей. Совсем чего-то баба моя... То по три ночи дома не бывал — и ничего, а тут... Ефиму-то я так, для отмазки — ему, быку, Райка не поверит. На тебя вся надежда.
— Валентина согласилась?
— Ну, а как же! Она у тебя баба понятливая.
В голову что-то ударило тупо, словно живое там завозилось: надо что-то сделать сейчас, сразу, а не знал, что. Азоркин на траве у мертвой яблони развалился. Поднялся на локоть, надув шею зобом, загорланил утробно, по-бычьи:
— Ефим! Эй, буго-ор! Иди совет держа-ать!
Колыбаев, спускаясь с крыши по лестнице, оглянулся, махнул рукой: мол, сейчас.
Михаил силился выглядеть спокойным, да никак не мог справиться со своим лицом: перетягивало его, лицо, дергало живчиками...
— Я сейчас, Петр.
Взошел на веранду. Валентина метнула на него взгляд — неведом ей муж был таким. Вечно с ватной душой ребенка, даже укоряла: на мужика, мол, непохож. А у него вон сколь суровости мужской таилось до поры. Теперь вот съежилась вся под его взглядом — незнакомым, тяжелым.
— А что мне было делать?
— Да ничего! Иль, коль не станешь азоркиного распутства прикрывать, то и делать будет нечего? Ты же этим нашу семью мараешь!..
— Злой ты, — Валентина оправилась от испуга, щеки опять хоть прикуривай, а в зрачках дерзость.
— То слишком добрый, то злой... Тебе какого надо?
— И чего ты на человека?.. Может, у него любовь! — Лицом Валентина еще выражала покорность, а глаза зеленцой закипали.
— Любо-овь?! — перехватывая текучий взгляд жены, возмутился Михаил. — Ты же его лучше меня знаешь, Азоркина-то. Не при тебе ли он тут высказывался: «Хоть горбатая, да чтоб чужая»? Он же каждый день на шахте о своих любовях треплется, у всех уши вянут. Не-ет, свою семью я в грязи купать не дам! Мы — почва для детей, бурьяна из них выращивать тебе не позволю!..
— Буго-ор! — опять заорал Азоркин.
Михаил, подперев голову рукой, прищурившись, глядел на далекую синь северных сопок, долго молчал, а потом заговорил будто сам с собой:
— Нет, идет же вот по земле и не вздрогнет от стыда... Вон, — показал на улицу, — и Раиса. Как ты ей в глаза глядеть-то будешь?..
— Где? — не выдержала, кинулась к окну Валентина.
Раиса на высокое крыльцо вроде не взошла, а вознесла себя, омытая светом и легким ветром.
— Привет, парни! — прозвенела голосом, и улыбкой просияла, и скрылась на веранде.
— Огонь! Ох, огонь она у меня! — восхитился Азоркин, сластолюбиво поплямкав губами, и Михаил понял, что Азоркину жена увиделась на время чужой и что он сегодня на ночь пойдет домой. А тот снова к Михаилу: — Как договорились, понял?.. Вон и Ефим со своей Катькой; заразой быкастой, — я же ее не предупредил...
Пили на веранде чай. Катя Колыбаева, вся какая-то подобранная, тихая, с вечно виноватым лицом, подносила чашку к блеклым губам, отхлебывала, кажется, одну капельку, потом, придохнув, опять по-голубиному касалась краешка чашки, и весь ее вид говорил: «Глядите, как мало мне надо». Михаил видел: Раиса догадывается, что Азоркин обегал всех, предупредил, и знала, кто будет подыгрывать ему, а потому подначивала с веселой издевкой:
— Ефим, а ты чего Катю-то заморил? Сам-то, вон, гляди, залоснился...
— Продукты одинаковые едим, — отвечал Колыбаев угрюмо и смаргивал раз-другой.
А Валентину прямо корежило всю, как бересту в огне. Металась бестолково то к печке в отгородку, то к столу: присядет, за чашку возьмется и спешно ставит — опять что-то ищет, а глаза все скользом да скользом мимо лиц.
— Валентина, слышишь, — не унималась Раиса, — давай мужьями меняться. Вот он, — хлопала Азоркина по плечу, — улыбнется — солнце гаснет!..
Валентина выдавливала из себя смешок-выползыш, поддерживала шутку:
— Придачу дашь?
— Ишь ты! — деланно возмущалась Раиса. — Кто же за такого придачу берет?
Азоркин похохатывал, пытался ткнуться губами жене в щеку, а та непринужденно уворачивалась от него, поводила узкими плечами, и Михаил ловил по ее лицу, что Раиса не ревнует Азоркина ни к кому, но смеется над ним, а попутно и над другими, может, и над ним, Михаилом, тоже смеется. «Только сама-то кто ты такая, если столько лет его блуд терпишь?» — злорадствовал Михаил.
— А ты, Раиса, отпусти его на волю, — не принимая шутки, серьезно заметила Катя. — Ты у нас вон какая краля-красавица — без обмена любого отхватишь. Разве с таким жизнь?!
Все так и замерли: да Катя ли это! А Катя сжалась испуганно, украдкой обежала взглядом сидевших и добавила еще более неожиданное:
— То есть... я бы такого наладила куда подальше.
— Чего-о?! — опомнился Азоркин. — Чего в чужую семью нос суешь? — Угрожающе навис над столом в сторону Кати, выкоршунив горбатый нос.
— Сядь, Азоркин. — Раиса легонько толкнула мужа. — Нашел на кого орать!
Азоркин послушно сел, уставил на Раису красноватые от недосыпания глаза.
— Есть, Катенька, человек... — Раиса смежила пушистые ресницы, покачала головой. — Тысячу километров на коленях за ним бы ползла, — заговорила так, словно не было рядом ни мужа, никого, кроме подружки Кати.
— Ну и что ж ты?.. — спросила Валентина, едко улыбаясь.
— Женатый он, — просто ответила Рапса. — Детей у него двое, как и у меня. Да и не знает он о моем страдании, — вздохнула с долгим простоном.
Смуглое лицо Азоркина подморозило.
— Пойдем, что ли? Устал ты, я вижу... — поднялась Раиса из-за стола. — Поспишь хоть немного, а то две смены подряд и опять на смену. Спасибо за чай!..
Азоркин оглянулся из дверей, подмигнул оставшимся, дескать, здорово жена разыграла, но неловкая и растерянная у него получилась ухмылка.
Валентина собирала со стола посуду. Чашка скользнула из ее рук, брызнула об пол.
— Ты что это? — Катя пытливо приглядывалась к Валентине.
— Что ты сегодня липнешь ко всем? — Валентина фукнула из угла губ на прядь волос, подхватилась с тазиком на кухню.
— А то... Азоркина пожалела, прикрываешь... А Раису тебе не жалко?.. Эх, ты!..
— Думай, что говоришь-то, — укорила Валентина с кухни, не показываясь оттуда: то ли посуду мыла, то ли делала вид, что моет. — Всю жизнь молчала, а тут расфонтанилась!..
Колыбаев, казалось, всю веранду занял, такой гусачина, а Катя за ним серой курочкой, у которой если есть какой вид, то не от тела и не от одежки, надетой без заботы о женской внешности, а от силы внутренней. Вот ведь, подумал Михаил, без натуги по местам расставила и Азоркина, и Валентину, и Раисе подсобила. Сила чести! Вот, точно. Бесчестье всего лишает — руки в свою защиту не поднимешь. А такая с ухватом на наган пойдет!..
Михаил пошел яблоню прибирать. Сучья сшибал, думал: «Мелко живем. Страсти-желания ничтожны, постыдны, жизнь разъедают. А попробуй отгородись от них!»
