Эльза Бадьева - Допуск на магистраль
1929 год, март.
...Степь. Угрюмая, холодная, бескрайняя. 145 километров от последней железнодорожной станции. Оседает потемневший мартовский снег, тает под тусклым, невеселым солнцем, смешивается с рыжей глинистой грязью. Бездорожье...
И по этому бездорожью, по этой неприветливой степи идут люди, тянутся подводы. Стонет недобрый ветер, угрюмо вздымаются, над степью голые, безлесые горы. К подножию одной из них — самой мрачной и самой большой — днем и ночью стекаются со всех сторон люди. Русские, киргизы, татары, казахи, украинцы... С Дона, с Днепра, с Кубани, с привольной и полноводной Волги. Выгружают с разбитых дальней дорогой телег и местных уральских тарантасов полотняные палатки, по-хозяйски осматриваются.
Да, невесело.
Григорий выбирает для палатки место повыше, натыкается на тяжелые, осклизлые от талого снега глыбы — не то камни, не то огромные комья земли. Чуть не падает и со злостью пинает край глыбы тупым носком сапога.
— У, черт!..
Подходит Венька Чуйков — новый дружок Григория, рыжий разбитной парнишка. Приседает на корточки и чуть слышно благоговейно произносит:
— Смотри-ка ты! Руда...
Григорий тоже наклоняется. В изломе глыба тусклого пепельного отлива с крохотными зернами кварца.
— Окисленная... — завороженно шепчет Венька. — И на самой земле. Богатство-то какое!..
Он тагильчанин, потомственный металлург. И отец и дед работали на старом демидовском заводе, а сам Венька полтора года был подручным сталевара, так что по части металлургии он для Григория авторитет.
И Григорий проникается еще большим уважением к земле, на которой стоит, к хмурой горе Магнитной, так неприветливо встретившей новоселов.
1929 год, май.
...У подножия горы Магнитной вырастает палаточный городок. Строители расчищают площадки, роют котлованы, сколачивают бараки-времянки. От станции Карталы тянут к Магнитке железную дорогу, а пока 145 километров бездорожья все еще «отделяют строителей от мира». Подводы идут медленно, застревают в грязи и не успевают подвозить инструменты, материалы, продовольствие.
А потом приходит в палаточный городок весна. Приветливее выглядят под ласковым солнцем унылые горы, буйной зеленью одевается степь. Длиннее становятся дни, больше успевают строители сделать дотемна. Приходит к новоселам лирическое настроение, и по вечерам слышит бескрайняя степь привезенные сюда со всей страны песни. На тридцати шести языках.
Григорий слушает их и думает о Марийке, при свете керосиновой лампы пишет ей длинные письма. А иногда уходит с Венькой и Абдуллой Аламовым — колхозным пастухом из-под Казани — через степь, через мелкий, похожий на ручей Урал в старую казачью станицу Магнитную. Там любят старики рассказывать хлопцам о давних временах, когда по царскому указу переселили сюда казаков из далеких придонских степей и велели строить крепость, которая охраняла бы оренбургскую пограничную линию.
Казаки приехали с семьями, обосновались и полтора века враждовали с местными белорецкими мужиками, работавшими под горой. Летом те долбили кайлами руду, ссыпали в кучи, зимой везли санными обозами за сто верст, к заводу. Казаки же считали, что гора на их земле, и не разрешали вывозить руду, хотя сами ею не пользовались. Избивали возчиков, опрокидывали сани... И только когда прибывало из Белорецка заводское начальство, когда выкатывали казакам бочку водки и подносили коменданту крепости подарки, конфликт улаживался. До другого раза.
...Григорий, Венька и Абдулла сидят где-нибудь на завалинке добротного высокого пятистенка, смотрят, как разгорается и притухает в темноте тяжелая казацкая трубка, и слушают о походе Пугачева, о том, как брал он в 1774 году крепость Магнитную и как на Белорецком заводе работные люди отливали для пугачевского войска пушки. Железо для этих пушек выплавлялось, между прочим, из руды горы Магнитной.
Григорий старается представить себе этот Белорецкий завод с одной маленькой домной, с тесовым забором вокруг дымных цехов, и не может. Другая картина занимает воображение. Просторные, светлые корпуса... Высокие, чуть не под облака трубы... Умные, сильные машины... Переплетения подъездных путей... И — город! Настоящий большой город на месте этой бескрайней степи. С прочными каменными зданиями, красивыми улицами, площадями, бульварами.
Парни возвращаются домой и по дороге наперебой мечтают. Абдулла закатывает до колен штанины, заходит в прохладный мелководный Урал, сыплет татарской скороговоркой:
— Кто-нибудь потом меня не поверит, что по Урал пешком бегал. Кто-нибудь потом от один берег до другой на пароход плыть будет.
— Почему «кто-нибудь»? — поправляет Григорий. — Мы же сами и не поверим.
Проходят брод, натягивают сапоги и продолжают мечтать:
— Сейчас вроде по комбинату уже идем.
— Нет, по городу. Комбинат правее будет.
Хмурая, голая, лежит под черным небом уральская степь, а ребята видят в этой степи огни будущего комбината, зарева над гигантскими домнами. В мертвой, застывшей тишине слышат дыхание машин, гул мартенов... Больше того, они слышат шелест листьев на тех деревьях, которые будут расти вдоль широких и стремительных улиц нового города...
1929 год, сентябрь.
...Жители палаточного городка строят к зиме бараки. Строят быстро, но живут по-прежнему в палатках, потому что со всей страны прибывают энтузиасты и гостеприимные «старожилы» отдают бараки новоселам.
Григорий, Венька, Петр Спасский и Абдулла Аламов вот уже шестой месяц живут в одной палатке. Спят по двое на одних нарах, едят по двое из одного солдатского котелка. Сегодня они должны были переселяться в барак, который выстроили вместе с бригадой плотников. Еще вставляли стекла и навешивали двери, когда Петр перетащил в крайнюю комнату (подальше от кухни!) все их нехитрые пожитки. Но в этот день приехали волжане-каменщики...
Встретили каменщиков, как и других, по-деловому. Наскоро пожали им руки, дали работу. Разную, непривычную, так как кладка еще не велась. Густо, как солдат в казармы, расселили в четырех «резервных» комнатах этого самого барака. И все-таки на всех места не хватило. Пятеро новичков топтались в коридоре, сидели на стружках, опилках, еще не убранных строителями.
Григорий постоял возле них, поговорил, покурил с ними, потом пошептался с Венькой и подвел новоселов к своей комнате:
— Устраивайтесь...
Он открыл только что навешенную дверь и нос к носу столкнулся с улыбающимся Петром. Увидев за спиной Григория кампанию вновь прибывших парней с котомками и чемоданами, Петр перестал улыбаться. Зло, грубо спросил:
— Куда это? На готовенькое?..
Парни попятились, а Петр тоном победителя прокричал им вдогонку:
— Ишь, понаехали!.. А где спервоначалу-то были? Голубчики...
Григорий закрыл дверь, шатнул к Петру, взял за грудки и, ни слова не говоря, тряхнул его. Потом молча собрал вещи всех четырех и отнес обратно в палатку.
Когда Петр полез вечером на нары, Григорий, не говоря ни слова, поднялся, перешел к Веньке и Абдулле, и они стали спать втроем на одних, нарах.
1930 год, март.
Закончено строительство железнодорожной ветки Карталы — Магнитогорск. В степь, где год назад паслись табуны диких лошадей, приходит первый поезд. Собственно, это уже не степь, а гигантская строительная площадка. Первый поезд встречают не только строители. На лошадях, на волах, на верблюдах приезжают посмотреть на невиданное, зрелище жители далеких башкирских аулов и казачьих станиц. Многие видят паровоз впервые и шарахаются от его пронзительного гудка. С этой минуты, не переставая, стучат по новым рельсам колеса, идут на стройку поезда, груженные лесом, конструкциями, оборудованием. С этой минуты ленивей и раздражительней становятся Петр Спасский. Ребята замечают, каким лихорадочным взглядом смотрит он иногда на убегающий из Магнитки стальной путь, с какой завистью провожает глазами порожняк.
1930 год, май.
Снова приходит весна и на этот раз застает Григория, Веньку, Абдуллу и Петра в теплой, сухой комнатушке обжитого уже барака. Все они по-прежнему много работают. Григорий по-прежнему пишет Марийке длинные письма и прикидывает в уме, когда наконец можно будет съездить на родину. Всего на три дня. За ней, за Марийкой. Венька просвещает Абдуллу в области металлургии, а Петр откровенно ненавидит неустроенную барачную жизнь, черновую работу, фанатиков строителей. Если бы не было стыдно перед Григорием, он давно бы уехал. Ушел бы пешком по бездорожью, когда еще ее ходили поезда, когда первая железнодорожная станция была еще в 145 километрах отсюда.
Он возвращается с работы усталый, раскисший, злой, жалуется на несправедливость мастера, на твердый грунт (лопату сломаешь!), на то, что по утрам заморозки, а днем жара, что он сдохнет от цинги, потому что нет здесь ни фруктов, ни овощей.
