Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего
— Вот именно! — продолжала Зинаида Косых. — Какие еще тут атеистические семинары, когда в жизни наблюдается мертвый штиль?! Ни счастья, ни везения, ни покоя, ну, ничегошеньки, кроме воспоминаний!..
— Лично я с этим утверждением не согласен, — заявил Клюшкин. — По-моему, очень увлекательная сейчас жизнь. По мирному времени, может быть, даже самая увлекательная за всю историю СССР. Ну посудите: кругом летают летающие тарелки, ушлые люди целые фабрики крадут, того и гляди с Америкой схлестнемся, что ни год, то какая-нибудь реформа, народ до того присосался к литературе, что дельную книжку невозможно купить, а вам все скучно! Нет, граждане, это мы просто избаловались, застоялись. Вот как начали бы сейчас выдавать по четыреста граммов хлеба на брата — сразу бы, черти, повеселели!
— А-атлична! — воскликнул Лыков.
— Что отлично-то? — спросил его Зюзин.
— А то отлично, что я придерживаюсь того же мнения, что и Лыков: чем нам хуже, тем мы почему-то лучше. Например, при теперешних ненормальных обстоятельствах я свободно могу попросить товарища Косых зашить мне какую-нибудь прореху и даю голову на отсечение, что она зашьет. Ведь зашьешь?
— Зашью, — ответила Зинаида Косых.
— Что и требовалось доказать! А еще вчера она в ответ на такую просьбу сказала бы мне несколько теплых слов.
— Ну почему… — проговорила Зинаида Косых и как-то ушла в себя.
Внезапно в дверь сектора глухо стукнули раз-другой, и затем она резко распахнулась примерно наполовину. Вода, стоявшая на полу, моментально собралась в стройный рябой поток и с приятным шипением устремилась из комнаты в коридор. Через минуту, когда вся вода вышла и на полу остались единственно неопрятные знаки давешнего потопа, как-то: намокшие бумаги, папки, коробочки и так далее, — в дверях появился сантехник в резиновых сапогах.
— Ну, вот и все, ребята, — ласково сказал он, — зря вы переживали.
— А мы, собственно, и не переживали, — откликнулся Спиридонов и стал надевать носки. — Я только вот чего не пойму: по какой причине у меня-то дверь не открылась? Может быть, я ее не в ту сторону открывал? Точно, я ее не в ту сторону открывал, потому что на меня затмение нашло с перепугу.
Сантехник его не слушал; он смотрел на Клюшкина и самым теплым образом улыбался.
— Ты ли это, Петрович? — сказал наконец сантехник, немного протягивая вперед руки, точно он объятия предлагал.
— Ну я, — лениво ответил Клюшкин.
— Давненько мы с тобой не виделись, дорогой ты мой человек, — продолжал сантехник, по-прежнему улыбаясь.
— Чем же вам, интересно, наш Клюшкин дорог? — спросил сантехника Журавлев.
— Сейчас скажу: он мне в прошлом году проиграл шесть миллионов в обыкновенного «петуха».
Все внимательно посмотрели на Клюшкина; Клюшкин сделал бровями «что было, то было»; сантехник лукаво погрозил ему пальцем и ушел, унеся свою пленительную улыбку, отчего в помещении сектора даже несколько посмурнело.
Журавлев высморкался.
— Ну, — возвестил Зюзин, — теперь можно браться и за работу.
— Если у человека есть совесть и сострадание к обществу, — сказал Спиридонов, — то работать ему не помешает ни пожар, ни наводнение, ни атеистические семинары.
— Это ты к чему?
— Это я к тому, что пока вы тут намыливались тонуть, я, между прочим, закончил квартальную сводку по монтажу.
— За что я уважаю советского человека, — сказал Страхов, поправляя свои очки, — так это за то, что хоть ты на голове у него танцуй, а он свое дело знает.
Зазвонил телефон; Журавлев крякнул и трепетно поднял трубку. Выслушав что-то, он нажал пальцами рычаги и виноватым голосом сообщил:
— Из главка звонили: в этом месяце не будет писчей бумаги.
— Между прочим, — заговорил Лыков, — в семьдесят девятом году с этой бумагой вышла уморительная история. Как-то послали меня в командировку за целлюлозой…
— Алё! — сказал Журавлев. — Давайте не будем. Все-таки рабочее время еще не вышло.
Зашелестели страницы, заскрипели перья, запели карандаши.
Освобождение
1
Эта история, которая, в сущности, представляет собой вариацию старинной притчи о блудном сыне, хотя и довольно свежую вариацию, началась, как начинаются все такие истории, с чепухи: Вырубов пошел выпить пива.
Впрочем, не совсем так; то, что случилось с Вырубовым вечером 14 апреля, предваряет совсем короткая предыстория, и ее-то как раз следует считать исходным пунктом тех чудесных метаморфоз, которым он подвергался, начиная с 14 апреля; именно накануне Вырубов закончил служебную записку, касающуюся оптимизации бухгалтерского труда, за которой он, не поднимая головы, просидел три педели и в результате был до такой степени утомлен, что наутро у него в глазах стояли огненные круги. К обеду он совершенно расклеился: его то подташнивало, то знобило, а в голове неотвязно звучал какой-то унылый мотив, похожий на вступление к «Иоланте». В конце концов Вырубов решил пойти выпить пива, которое действовало на него животворно, тем более что была пятница, вечер стоял чудесный, домашние уехали на поминки в Каширу… — словом, все в один голос звало его выпить пива.
На улице занимались колдовские апрельские сумерки. Обдавал ветерок, горько пахнувший почками, кое-где маняще горели окна, и трамваи, в которых была уже ночь, позванивали одновременно и весело, и печально. Час был приятный, но настораживающий.
Вырубов, не торопясь, миновал два квартала и, дойдя до площади Ильича, остановился неподалеку от универсального магазина. Что-то ему было не по себе. Он явственно ощущал, как под ложечкой в нем нарастает некое щемящее ожидание, намекающее на какую-то неведомую и страшную перемену. Его даже пот прошиб, так ему вдруг стало не по себе. Однако самое странное было то, что, кроме щемящего ожидания, ничто внутри его не указывало на ужасную перемену, там все, кажется, было живо и здорово несокрушимо, так что угроза превращения, видимо, надвигалась со стороны. Больше всего похоже было на то, что внешний мир поразила внезапная деформация, с которой никак не могут смириться внутренние миры. Вырубов внимательно осмотрелся по сторонам: определенно что-то не то. Дома показались ему надутыми, как дирижабли, а темные силуэты прохожих, напротив, плоскими и утоньшенными, как копирка.
По случаю пятницы в пивной было не протолкнуться. Несвязные разговоры и почти оружейное лязганье, которое производили пивные кружки, наполняли помещение одуряющим гулом, а в нос шибал тот отвратительный, едкий запах, какой черт его знает откуда берется в наших пивных — скорее всего, что из туалета. В дальнем углу кто-то пел.
Вырубов взял две кружки пива и пристроился у окна. Он выпил первую кружку, принялся за вторую, и вдруг — точно на него набежала тень. Вырубов поднял глаза: напротив, то есть не то чтобы напротив, а немного наискосок, пил пиво маленький старикашка. У этого старикашки было хитрое, даже гаденькое лицо со съеденными губами, а глаза его смотрели так злорадно, нехорошо, как если бы ему была известна какая-то страшная вырубовская тайна. Было в этом старикашке нечто каверзное, коварное.
— Вам чего? — спросил его Вырубов и поперхнулся.
— Мне? — переспросил старикашка. — Да ничего… Я говорю, пиво сегодня некачественное, не пиво, а чепуха.
— Пожалуй, — согласился Вырубов, посмотрев в свою кружку.
— Зато какой вечер бог послал, — прибавил старикашка и как-то затейливо улыбнулся. — Жить хочется…
Вырубов на это ничего не сказал, так как ему неожиданно пришло в голову, что этим вечером с ним непременно стрясется какая-нибудь беда. Затем явилась другая угнетающая мысль: он подумал, что когда-то, давным-давно, этот старикашка уже пил с ним пиво и слово в слово говорил то же, что и теперь. В заключение его посетило одно неприятное чувство — так сказать, чувство изменчивости объемов, которое посещает людей во снах, предшествующих простудным заболеваниям.
— Вечер-то хорош, — продолжал тем временем старикашка, — да безобразий сегодня не оберешься. Томится народ в такие-то вечера, на подвиги его тянет, на незабвенное..
На эти слова Вырубов также не отозвался. И вот почему: ему вдруг пришло на ум, что этот старикашка — весьма подозрительный старикашка, и даже вовсе не старикашка, а то, что в народе издавна подразумевают под загадочным словом «бес». Вырубов даже принюхался, не потягивает ли от него серой, и точно: от старикашки тянуло серой.
— …Но странная, знаете ли, вещь! — продолжал тем временем старикашка. — Никакая истина до тех пор не истина, покуда ее не выведешь в трех томах. Будь то хоть всем истинам истина, обязательно надо три тома написать, где на пятистах страницах будет излагаться, что белое — это вовсе не белое, а какое-то совсем даже иное, и почему оно не белое, а иное, и только на пятьсот первой странице будет запечатлена истина: это белое, это черное. Иначе народ в эту истину не поверит. А ведь если бы люди умели принимать правду без доказательств, вся мировая литература уместилась бы на фасаде гостиницы «Метрополь».
