Павел Далецкий - Концессия
Прошло три года. Чун Чуа-лин имел уже три собственные банки и собирался бросить свою службу, чтобы работать водоносом. Но он ничего не простил. Была осень, офицер уехал охотиться в Барабаш, и старик стал делать приготовления. Прежде всего он проверил, хорошо ли запираются двери, потом отточил нож. На вторую ночь он закрыл переднюю дверь и заднюю дверь и пошел в спальню хозяйки. «Кто тут?» — спросила хозяйка. «Это я, мадама, ответил старик, — я пришел взять свой долг». «Какой долг?» — закричала она и чирк-чирк электричество. И тут случилось то, о чем старик через двадцать лет вспоминает с радостью. Он мстил за нас всех... Мадама завизжала и вскочила. Но дверь закрыта, а ключ у старика в кармане. «Мадама, тише, — сказал старик. — Никого нет... Зачем кричать?..» Она скоро перестала кричать. Старик ее зарезал. Потом гулял десять лет по тайге. Да... Так вот видишь, какой это справедливый старик, и теперь он должен глядеть, как его дочь пляшет под дудку русских.
— Я тебя выслушал, — сказал Сей, одним движением стирая клетки и разбрасывая камешки. Он взволновался. — Мне понятна твоя ненависть. Вот Цао имеет ее не меньше твоей. Правда, у него и причин побольше. Но ты живешь так давно в Советском Союзе и не научился простым вещам. Зачем ты вспоминаешь то, что было в России в плохие царские времена, когда плохие люди могли делать все, что они хотели? Кто тебя бил в Советском Союзе? Кто тебя обманул? Кто тебе дал три копейки, если тебе полагалось пять? Где в Китае ты был таким уважаемым рабочим, как здесь?
— Слыхал я эту песенку, — усмехнулся Лу-ки. — Я изучил мораль, классиков и святое учение. Ты не любишь богатых. А богатство есть награда человеку за добродетель. Если ты будешь добродетелен, ты будешь богат. И, мне кажется, что русских ты любишь больше, чем китайцев.
— Есть всякие китайцы, — пробурчал Сей. — Цао и я работали в Шанхае у почтенного китайского коммерсанта Лин Дун-фына. Ты ведь знаешь, что было в прошлом году: во всем мире не уродился рис, цены поднялись. Мы спали в лачугах, а тут переехали на улицу. Дождь, грязь. Нет у нас лишних двух копеек за лачугу. Разве нельзя, Лу-ки, прибавить рабочему две копейки? Разве от этого разорится коммерсант? Пойдем, — говорю я Цао, — поклонимся ему и попросим. Он не француз, не американец, он — китаец. Мы пошли, но нас не пустили к дому нашего хозяина. Мы ходим вокруг и смотрим, как по аллеям катятся иностранные автомобили, и Лин Дун-фын выходит к ним навстречу и почтительно их приветствует. А нас не пустили, нам грозили полицией. И полиция пришла, и у Цао осталось на память это хорошенькое колечко. — Сей показал красную полосу от деревянного хомута на шее Цао. — Нет, старик, не забивай нам голову. Я два раза приезжал в Советский Союз и два раза возвращался на родину... Кончено! Я теперь знаю: я на своей родине!
Он встал и сверху вниз посмотрел на Лу-ки.
— Вы стали уже коммунистами? — спросил Лу-ки, кривя губы.
— Еще нет.
Бывший чиновник усмехнулся, вынул жестянку и закурил. Дымок от папиросы путался между пальцами, едва растворяясь в горячем воздухе.
Молодые рабочие ушли к Суну. Они его отыскали за чтением. Бригадир изучал Ленина.
— Ленин похож на Сен-вена, — оказал Цао.
— На Сен-вена? — прищурился Сун, разглядывая две фотографии над столом — Ленина и Сун Ят-сена.
Сухое лицо Сен-вена, его крепко сжатые губы, бугристый лоб и глаза, внимательные, настойчивые, действительно напоминали Ленина.
— Пожалуй, да! — сказал Сун. — Два великих человека, два вождя, которых нужно любить и за которыми нужно идти с бесстрашием.
ПЕРЕДОВОЙ ЧЕЛОВЕК МИРА
Лин Дун-фын вырос в Шанхае.
Он имел древнюю кровь и наследственные деньги. Он получил китайское образование, но заинтересовался и европейским. Перед ним был пример Японии: когда-то ученица Китая, она теперь распоряжалась в нем при помощи солдат и иен.
Европейские философы показались Лин Дун-фыну пустыми и бессодержательными. Они ничего не понимали в жизни и еще меньше — в человеческой душе. Жизнь шла мимо их учений. Учителя лепетали о законах мышления и чувств, а ученики делали пулеметы и бродили по всему миру. Смешное занятие в Европе быть философом!
Лин Дун-фын оставил философов и принялся за литературу и политику. Эти области открыли ему душу европейцев. Душа у европейцев открылась как жадная, неустойчивая, постоянно жаждущая революций. Они ни во что не верили. Они не понимали, какие обязанности возлагает жизнь на человека именно потому, что он человек. Они открылись как люди мозга, у которых мозг, как опухоль, отравлял все существо.
Настоящее человечество — только в Китае. Китай будет бритвой, которая срежет мозговую опухоль человечества.
На арену политической жизни Лин Дун-фын выступил в первое десятилетие двадцатого века. Конечно, он был ярый ненавистник маньчжурской династии и приверженец прогрессистов. Но уже и тогда, когда многие этого не чувствовали, он видел пропасть между Кан Ю-веем[11] и Сун Ят-сеном.
Кричали о совместной борьбе!
А в 1907 году в Токио, во время митинга, организованного партией прогрессистов, сунятсеновцы ворвались в зал, овладели трибуной и со злобой, ненавистью, с нетерпимостью заговорили против партии.
И зал аплодировал!
Зал — из бежавших революционеров, студентов и недовольных всех оттенков.
Несколько позже вышла книга, озаглавленная «Осуждение от имени китайцев». Генералы и вице-короли, дальновиднейшие политические люди Китая назывались там изменниками и гнусами. Они были изображены на портретиках кто в виде змеи, кто безобразным голым паяцом. Чен Чен-хьен, покровитель и друг Лин Дун-фына, стоял без головы. Голова лежала между его ног и проливала слезы, а голова Юань Ши-кая развалилась на две половины, как ловко рассеченный арбуз.
Тогда же Чен Чен-хьен, вице-король обоих Гуан, раз навсегда определил место сунятсеновцам: под топором, под пилой, под секирой палача.
Он стал истреблять их с такой последовательностью, что возник даже вопрос о назначении его специальным комиссаром по уничтожению революционного движения. Он рубил головы всем студентам, которые стриглись по-европейски, а нескольким учительницам, заподозренным в пропаганде, отрубил по плечи руки и пустил на все четыре стороны.
С той поры прошло много лет. Из противника Сун Ят-сена Лин Дун-фын превратился в его ярого сторонника. Он бежал в Кантон, где его никто не знал и где никто не мог заподозрить его в неискренности. Теперь всюду и везде он провозглашал три принципа Сун Ят-сена: национальное освобождение, народовластие и народное благосостояние!
Теперь всюду и везде по каждому из пунктов он мог говорить часами. О народном благосостоянии он написал несколько статей: «Человеческая мораль требует, чтобы пахарь владел своим полем», — писал он. — «Неестественно и ненормально, когда земля принадлежит не тому, кто поливает ее своим потом!»
Он призывал студентов и журналистов в ряды Гоминдана.
Он был так яростен в своих чувствах, чувства его казались так чисты, что он скоро занял один из высоких постов в Гоминдане.
Он двигался вместе с революционными армиями на север, он принимал самое близкое участие в событиях, содействовавших падению Шанхая, этого оплота северных милитаристов. Он вступил в Шанхай как в город, в котором никогда не был. Теперь Лин Дун-фын носил другое имя, и его никто не посмел признать. Первые месяцы его видели на митингах в рабочих кварталах, в Чапее и Нантао, и он же был комиссаром по земельной реформе.
Среди демократов и революционеров он имел много друзей. Они вместе мечтали о близком национальном освобождении страны, об изгнании иностранных империалистов, об имени «китаец», которое будет обозначать — передовой человек мира... Но тут в Гоминдане произошли события. Правая его группировка, всегда вызывавшая опасения у истинных демократов, захватила после смерти Сун Ят-сена власть. Говорят, что их поддерживали те самые иностранные империалисты, против которых Гоминдан боролся.
Друзья и сторонники Сун Ят-сена были арестованы. Многие успели бежать, но их бывшие друзья и товарищи не удовлетворились их бегством, убежавших стали разыскивать.
К удивлению демократов, Лин Дун-фын не убежал, он оказался среди победителей и стал называться своим старым именем. К этому времени относится семейная трагедия Лин Дун-фына. Сын его пошел против отца.
Чен Мянь-сен был студентом Пекинского национального университета. Лин Дун-фын, отпуская сына в Пекин, советовал ему поступить в один из двадцати частных университетов.
— Права они предоставляют такие же, как Национальный, — говорил Лин, — но учиться в них легче... Там нет этой неуравновешенной головы Цай Юан-пея.
— Вот почему я и хочу туда! — простодушно воскликнул сын.
Чен уехал в Пекин и поступил в Национальный университет.
