Валентин Овечкин - Том 2
Спустя неделю, встретившись с Мартыновым на сессии райсовета, Марья Сергеевна сообщила ему:
— Интересный человек есть у нас в Марьине, Петр Илларионыч! Дорохов, не слыхал о таком? Работал когда-то председателем колхоза «Родина» и, говорят, очень хорошо работал, при нем этот колхоз гремел. Еще в сороковом году окончил заочно агротехникум. С войны пришел майором.
— Где же он сейчас?
— В Марьинском лесничестве. Лесник. Почему он не попал после войны опять в «Родину» председателем — он сам тебе расскажет, если вызовешь его. Целая история! Из партии его исключили, судили. Десять лет, кажется, дали. Верховный Совет помиловал. Но как его там, в колхозе, вспоминают! Как отца родного!
— Что ж, — сказал Мартынов, — я завтра утром буду в Марьине. В лес оттуда километра три. «Газиком» проедем? По пути заеду в Семидубовку, захвачу тебя или Глотова. Посмотрим, что за Дорохов. За что его судили?
— За дуэль.
— Что-о?..
— Так мне люди говорили, не знаю точно. Надо, в общем, все выяснить подробно.
— Ладно, поедем выясним.
«Газик», взрывая буфером свежевыпавший глубокий снег на лесной дорожке, подъехал к одинокому жилью лесника, остановился у закрытых высоких тесовых ворот. Шофер просигналил два раза и заглушил мотор.
В старом темном лесу было сумрачно, тихо. Величественные дубы, «озимые», с засохшими, но не опавшими листьями, чуть слышно шелестели верхушками. Огромная ель у самой избы склоняла на крышу отягченные снегом разлапистые ветки.
Дверь рубленой избы приоткрылась, женщина в наспех накинутом платке с порога всмотрелась, крикнула кому-то через двор:
— Вася! Охотники приехали!
Из сарая вышел высокий человек лет сорока пяти в стеганке и ушанке, с вилами, открыл ворота, впустил «газик» в огороженный плетнем двор и, лишь когда машина остановилась у порога избы, заглянув в нее, поинтересовался — кто к нему приехал.
— А, товарищ Мартынов! — Скупо улыбнулся. — Товарищ Глотов! Ошиблась жена. Кажется, не охотники.
— Знаете меня? — спросил Мартынов, вылезая из машины и протягивая руку.
— Знаю. Видел вас в городе на Октябрьском митинге.
— А я вас не знал. Приехал познакомиться. Товарищ Дорохов?
— Дорохов. Что ж, милости прошу — в избу.
В чистой комнате, со свежевымытым полом, с репродукциями картин Репина и Левитана из «Огонька» на стенах, было уютно, тепло, но темно — от черных веток ели, свисавших на окна. На столе горела семилинейная керосиновая лампочка. От самовара пахло перегоревшими еловыми шишками. Мартынов, Глотов, шофер и Дорохов — сурового вида мужчина, с лохматыми русыми бровями и такими же русыми усами, — сидели за столом. Жена Дорохова в другой комнате, в кухне, рубила солдатским ножом-финкой в деревянном корыте тыквы на корм свиньям.
Дорохов взял поллитровку, в которой оставалось немного водки, поглядел на свет.
— На слезы оставили. Давайте уж допьем.
Разлил водку по стопкам.
— Закусывайте грибами. Вот еще штука — моченый терн… Чем хороша лесная жизнь, уж этого добра — грибов, ягод всяких — пропасть! Рыбы здесь в речке, не полениться — каждый день будешь со свежачком. Охота хорошая, особенно в перелет, на Чистом озере. Между прочим, знаю место, где волки держатся, два старика и два переярка. Можно обложить. Если занимаетесь этим делом, товарищ Мартынов, приезжайте с ружьем — организуем облаву.
— Да надо бы как-то вырваться к вам сюда на денек, отдохнуть.
— Тихо здесь у вас, — сказал Глотов.
— Не всегда тихо. В бурю ух как шумит лес! Земля стонет. Вот эта ель так качается — того и гляди угол избы свернет. И рубить — жалко. Красавица!..
Дорохов налил всем чаю, подвинул на середину стола тарелку с сотовым медом:
— Кушайте. Тоже — своего производства.
Мартынов с аппетитом выпил два стакана чаю, устало откинулся на спинку деревянного крашеного дивана.
— А говорили мне, товарищ Дорохов, что вас судили за дуэль.
— Какая дуэль! — угрюмо усмехнулся Дорохов. — С чего бы это я стал старые офицерские обычаи возрождать? Да и не тот случай, когда на дуэль вызывают. Просто — убийство, самое настоящее. Я и на суде так говорил: «Разбирайте мое дело как убийство. Если он случайно жив остался — то мне не в оправдание. Если бы та женщина не подтолкнула меня, я бы ему попал куда нужно! На таком расстоянии, на пятнадцать метров, я из хорошего пистолета в гривенник не промажу».
— Какая женщина? Жена?
— Нет…
— Так ты уж расскажи нам все по порядку, Дорохов, — сказал Глотов. — Что за человек, как вы с ним встретились, из-за чего это у вас получилось?
— Да, видно, придется рассказать…
Дорохов оторвал угол газеты, которой поверх скатерти был застлан стол, свернул толстую цигарку, прикурил от лампы.
— Встретились мы с ним в поезде, когда ехал я домой после демобилизации. Фамилия его Калмыков, четыре звездочки было на погонах — капитан. Разговорились, — оказывается, в одной дивизии служили и даже в одном госпитале лежали, только в разных отделениях. И ехать нам по пути: мне в Марьино, ему в Соломенский район, двадцать километров дальше… Пришли мы со станции пешком в село. Устали, напрямик шли без дороги, снег глубокий, по колено. Часа два было, солнце по-зимнему уже — к закату. Ему уж сегодня домой не дойти. Ну, где бы нам тут заночевать?
— У тебя что — никого родных не было в Марьине? — спросил Глотов.
Дорохов помолчал:
— Были. Жена была… Не эта. Первая жена. Но к ней я не пошел. А больше родных не было… Там, в Марьине, как перейдешь мост, жила одна наша колхозница, Полина Егоровна Черноусова, тетя Поля мы ее звали. До войны работала кухаркой в тракторной бригаде. Долго работала, лет семь. А после освобождения, когда восстановили МТС, — года два, да пока и война кончилась, работала бригадиром тракторной бригады. Вы должны бы ее знать, товарищ директор.
— Нет, не знаю, не слыхал.
— Да, вы сюда позже приехали… Вот к этой тете Поле мы и завернули с капитаном. Обрадовалась, захлопотала! Я же у них председателем был до войны. Затопила печку, курицу стала ловить в сенях. «Да что мы, говорю, фрицы, чтоб твою последнюю курицу сожрать?» Не дали ее зарезать. В хате бедность, сорок четвертый год. Топчаны немецкими травяными мешками застланы, стол из снарядных ящиков, консервные банки вместо тарелок. Так меня эта бедность резанула но сердцу! Они хорошо жили, Черноусовы, два сына ее работали в бригадах, трудодней до тысячи имели семьею, одного хлеба получали тонн по пять… Сварила она щей, картошки, самогону принесла. И у нас был спирт, консервы. Сели обедать. Она нам рассказывает, что они переживали тут при немцах, кто был в партизанах, кого повесили, кого расстреляли, как разорили колхоз и с чего они начали после освобождения, как тракторы из выбракованных деталей собирали, как она подучилась на месячных курсах и сама села на машину — некому было больше, старики да детишки остались… Спросил я ее про жену. Подтвердилось, о чем мне на фронт писали. «Ну что ж, говорю, тетя Поля, мы у тебя здесь и заночуем. А завтра подумаю — где жить, как жить…»
И вдруг этот мой попутчик, капитан Калмыков, — его развезло, прилег на лавке, но, видно, не спал, слушал, — поднимается, перебивает наш разговор. Я ж его совсем не знал — кто он, что он. Случайно встретились в дороге. Красная звездочка на шапке, серая шинель, а что под той шинелью?.. Хлопнул он еще полстакана спирту и такое понес! «Слушаю я, говорит, вашу беседу и вижу, что вы тут после такой разрухи на двух клячах двадцать лет будете сельское хозяйство восстанавливать. А можно быстренько его восстановить!» — «Как быстренько?» — спрашиваем его. «А так. Раздать ту землю, что у вас гуляет под бурьянами, хозяевам, кто сколько поднимет, — каждый бы для себя постарался!» Тетя Поля смотрит на меня: что за человека ты ко мне привел? Наш офицер, а что говорит!.. «А чем же стараться? — спрашивает. — Голыми руками?» — «То-то и оно, что остались вы с голыми руками. И тракторы не ваши, чужие. А лошади где? Хозяин бы своих лошадок сберег! В лесу, в буераках прятал бы, пока фронт пройдет! Свое, кровное!.. Эх, дали бы мне волю! Сто гектаров сам посеял бы! Для начала!» — «У тебя, говорю, капитан, в Соломенском районе поместье, что ли?» — «Вот оно — поместье!» Взял на колени мешок, стал копаться в нем. Выкладывает на стол золотые часы, портсигар золотой, какие-то брошки. «Вот, говорит, для начала!.. За эти часы взял бы пару волов; может, еще и с телегой. За эту штуку — сеялку, веялку, полный прицепной инвентарь! А вот — дамские, обратите внимание на отделку, эти камешки не простые! За эту вещичку мешок денег дадут! — Хохочет. — Что, майор? Есть для начала?» — «Вполне, — говорю я. — Тут такое кадило можно раздуть!» — «То-то же!.. На хозяйство бы это все перевести! А деньги — что. Деньги — пропить, прогулять!..» — «Не у всех же такое богатство, — говорит тетя Поля. — А мне с чего начинать? И коровы нет!..» — «Ко мне пойдешь. Прокормлю! Не одну такую, как ты, прокормлю! Возле сильных хозяев и вы не пропадете!» Смотрю я на тетю Полю — стоит она возле печки, прислонилась к стене, лицо белее мела. А он все копается в мешке. «Вот, говорит, «вальтер» трофейный… Пойдем, майор, постреляем во дворе в цель?» — «Я, говорю, свой «ТТ» в госпитале сдал». — «Из этого постреляем». Вынул обойму, пересчитал патроны. «Четыре штуки. Хватит». — «Идем, говорю, постреляем». Сгреб он со стола в карман часы, брошки, накинул шинель, пошел, шатается. «Во что будем стрелять?» — спрашиваю. «Возьми консервную банку». И тетя Поля накинула шаль — за нами. Укрепил я банку на дереве, в ветках, против заката, отсчитал двадцать пять шагов. Стал он на черте. И ведь как пьян был, а взял оружие в руки — весь как-то подобрался, напружинился, перестал даже шататься. Первым выстрелом — прямо в центр донышка, вторым — туда же, чуть расширил пробоину. «Метко, говорю, стреляешь, капитан!» — «Неплохо. Давай ты». Я взял у него пистолет, отошел в сторону. «Ну, говорю, ты в банку, а я тебе в пуговицу попаду. Вон в ту, с левой стороны». Тетя Поля как закричит, бросилась ко мне с порога. «Эти люди, говорю, колхоз, как самое святое, берегут! А ты!.. Ее — в батрачки?.. Застрелю гадину, чтоб от вас, таких, и племени не было!» А тетя Поля на руке у меня висит. Выстрелил — вот сюда попал, под ключицу. Рана была большая, много крови вытекло, так что тете Поле пришлось бежать в больницу за врачом, унесли его туда на носилках… Да, я два раза стрелял, у нас же четыре патрона было. Опять она помешала мне прицелиться — погон с шинели сорвал ему второй пулей.