Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
— Значит, не просто пострадавших матросов встречают, а преступников? — вознегодовала Надя.
— Не возмущайся здесь громко, — это лишнее, — остановил ее Алексей Фомич. — Отложим-ка возмущение до более удобного момента.
Они не рвались непременно вперед, — это им было не нужно, — они стали в стороне, но так, чтобы все-таки побольше видеть. И видели они, как, выходя из приставшей баржи, строились матросы, которых никто не принял бы за матросов по их виду.
Прежде всего, почти ни у кого из них не видно было присущих матросам бескозырок с ленточками сзади. Почти все были открытоголовые. У многих головы были забинтованы и ярко белели. Иные были на костылях. Все в своих тельняшках с синими полосками на груди, — в одном нижнем белье, а между тем день был хотя и солнечный и безветренный, однако по-осеннему прохладный.
— Посмотри-ка, Алексей Фомич, ты — дальнозоркий: мне кажется, они даже босые! — в ужасе выкрикнула Надя.
— Да-да, кое у кого как будто есть туфли больничные на ногах, а в общем… — пригляделся и не договорил Сыромолотов.
— Как же они будут идти?
— Ну, ведь у них тоже все погибло на «Марии», — откуда же им так вот сразу возьмут, — ты подумай! — объяснил Алексей Фомич и добавил:
— Обмундируют там, куда их поведут.
— А куда именно поведут? — допытывалась Надя.
Какая-то женщина в черном слинялом платочке, стоявшая впереди их, обернулась и объяснила:
— В казармы флотские поведут, — вот куда… Экипажные эти для чего же еще заявились? — и кивнула в сторону.
Поглядев туда, Сыромолотовы увидели человек двадцать одетых в черные бушлаты матросов при фельдфебеле. Они шли на пристань с очевидной целью принять по счету и доставить без потерь матросов с «Марии». А для общего наблюдения за порядком командированы были сюда и теперь стояли рядом и оживленно о чем-то говорили между собой довольно далеко в стороне от Сыромолотовых черноусый жандармский офицер и рыжеусый полицейский чин.
Наконец, шествие матросов с «Марии» началось, и вся огромная толпа ринулась слева и справа, чтобы в плотно сбитых рядах да еще среди белых повязок на головах разглядеть знакомые, родные лица.
А полицейские и жандармы, работая дюжими руками, орали: «Осади назад, эй!.. Куды прешь!.. Не вылазь вперед!.. Не лезь, в морду получишь!»
Матросы, хоть и босые, старались идти браво, выискивая глазами своих женщин. Когда находили, выкрикивали радостно их имена.
А к ним, в свою очередь, летели крики:
— Что, Гречко Иван, живой, ай нет?.. Неуймин Семен жив?.. Шумните, родимые. Перепелица идет ли?..
Как побитый противником батальон, бросивший не только оружие во время бегства, но и сапоги и даже фуражки, чтобы легче было бежать, шли матросы, но лица их были хмуры: видно было и Алексею Фомичу и Наде, что понимали они, какую им устроили встречу.
Иногда тот или иной на вопрос женщин отзывался жестко:
— Что, Перепелицу шукаешь? Сгорел!
— Гречко Иван?.. Потонул Гречко!
— Неуймин Семен?.. Пошел на дно с линкором вместе!
Однако, видя, как городовые и жандармы отпихивали подальше женщин, кричали свирепо им:
— Мы что вам, ироды, арестанты, что ли?
— Не сметь вольничать, фараоны!
— На абордаж пойдем!
Крикливое вышло шествие, шумное… И то и дело взглядывала Надя на Алексея Фомича, своего мужа, художника, негодующими глазами. А художник ничего не пропускал из того, что пришлось ему здесь видеть. Он чувствовал и то, как трудно было с непривычки ступать этим несчастным людям по булыжнику мостовой босыми ногами или еще и цепляться за камни концами костылей, только вчера сработанных матросами-плотниками с «Екатерины».
Им нужно было идти медленно, чтобы высмотреть своих и чтобы свои разглядели их в густом строю, но жандармы и полицейские подгоняли их криками:
— Живей! Живей!
А фельдфебель команды экипажных матросов, шедших с винтовками впереди, оборачиваясь к ним, командовал:
— Дай но-огу!.. Ать-два! Ать-два! Левой!
Двигаться живее нужно было, конечно, уже затем, что толпа справа и слева матросов совершенно запрудила улицу и остановила движение по ней экипажей, машин и пешеходов.
И по мере того, как проходили матросы, начиналось страшное: истерически голосили женщины, не разглядевшие своих мужей или услыхавшие в ответ на свои вопросы, что они погибли.
Мало-помалу отдельные резкие плачи слились в один сплошной неутешный вопль, который способен был тронуть даже каменные сердца…
— Я не могу больше! Пойдем отсюда! — потащила Алексея Фомича Надя. — Это слишком ужасно!
И, выбравшись кое-как из толпы, долго шли они молча. Да и о чем было говорить им после того, что они видели?
Был уже двенадцатый час, когда они добрались до Рыбного переулка, но тут их ожидало то, чего они не в состоянии были предвидеть: Михаила Петровича не было дома. Он оставил для них записку карандашом: «Вызван к следователю. Когда вернусь, не знаю».
— Вот видишь, как быстро развиваются события! — сказал Алексей Фомич. — К следователю! Это, конечно, насчет взрыва на «Марии»… Что же, так и должно быть: без следствия как же?
— А что же нам теперь?.. В больницу одним?
— Нет уж, я думаю, лучше бы втроем, с Михаилом Петровичем… Но ведь неизвестно, сколько его продержат… Вот что разве нам сделать: поехать на Братское кладбище!
— А там что?
— Ну, все-таки как же: быть в Севастополе и не видать Братского кладбища!.. Там памятников много, — Корнилову и другим…
И они, отдохнув, отправились на Братское кладбище.
Глава двенадцатая
Твердым и четким писарским почерком в бумажке, полученной Калугиным от рассыльного матроса, было написано: «Явиться для дачи показаний по делу о гибели линейного корабля Черноморского флота „Императрица Мария“».
«Для дачи показаний», — повторял он про себя, глядя в зеркало на свое новое лицо, к которому не успел еще привыкнуть, — лицо совершенно без волос, даже без бровей, и с красной, на щеках пузырящейся кожей.
«Может быть, не идти совсем? Ведь я теперь на положении больного… и жена после такой операции… не пойду, ну их всех к черту!» — раздумывал он. Но тут же явилась мысль: «А может быть, следователь уже знает что-нибудь о причине взрывов? Узнать бы и мне от него…»
И как ни странно было самому ему идти одному в таком виде к следователю, он все-таки пошел, тем более что идти оказалось не так далеко.
Следователь, по фамилии Остроухов, по должности обер-аудитор, оказался человеком лет под сорок; красноносый, в пенсне, с ушами не острыми, как ожидал Калугин, а напротив, несколько даже лопоухий. По погонам военного чиновника Калугин определил, что он — коллежский асессор. Писец у него был в матросской форме, — унтер-офицер с тремя басонами, лицом и головою круглый и видом невозмутимый.
Камера следователя имела какой-то преувеличенно-казенный вид: два стола, два жестких стула около них, кипы бумаг на столах, и на стене — черная коробка телефона с черной висячей трубкой.
Калугин вошел к следователю в шинели, но это как бы не было замечено следователем: он обратил внимание только на забинтованное лицо, и первое, что сказал, было слово:
— Пострадали?
— Как видите, — ответил Калугин и добавил: — Но могло бы быть и гораздо хуже: мог сгореть на корабле и мог утонуть, когда плыл.
Калугин ожидал, что следователь спросит, как именно он спасся от этих двух возможных видов смерти, но он сказал на это, загадочно глядя сквозь пенсне какими-то отсутствующими белесыми глазами:
— Угу… так… Вот вы на себе убедились, значит, к чему это привело!
— Я не понял: что привело? — спросил Калугин.
— Да вот этот самый взрыв корабля… о котором сейчас и будет у нас речь.
Тут Остроухов счел зачем-то нужным заглянуть в одну из бумажек, перед ним лежащих, потом в другую; снял пенсне, протер его замшей, которую вытащил из ящика стола, надел его снова и только после всех этих совершенно ненужных, как казалось Калугину, действий спросил коротко, казенными словами:
— Что вы можете показать о причинах взрыва?
— Совершенно ничего, — немедленно ответил Калугин. — Причины взрыва мне неизвестны.
— Неизвестны? — многозначительно повторил следователь. — И вы даже не пытались их узнать?
— От кого же можно было узнать?.. Пытался, конечно, но все другие столько же знали, сколько и я.
— Никто не знал? Гм… очень странно!.. — Следователь еще раз поглядел в какую-то бумажку и спросил: — А настроение матросов накануне катастрофы вам разве не пришлось наблюдать?
— Накануне? — схватился за это слово Калугин. — Накануне большую часть дня я провел на своей квартире в городе… Мне пришлось провести это время в хлопотах о жене, чтобы поместить ее в больницу. Вчера ей сделали операцию.
