Федор Панфёров - Бруски. Книга I
Первая остановилась Стешка, дернула за руку подругу и вместе отбежали в кустарник… Потом… сидела с Яшкой на траве под кустом орешника… Спускалась ночь над Долинным долом. Гремели из дола песни, и крепко целовал ее Яшка…
– Какая грудь у тебя сильная… сильная… А? – И руку за открытый ворот рубашки положила – обожгла рукой крутую грудь Яшки.
– Ах, ты-ы!..
…Ржаниной несло с гумен. Где-то за конопляниками, видно, у амбара Плакущева, протяжно, неумело закричал молодой теленок… Стешка опустила голову на колени, тихо закачалась…
– А-а-а-а! Вот ты где! – раздался голос Яшки из-за плетня. – А я заходил, спросил мать: где, мол, Стешка? Убежала, слышь.
Он перепрыгнул через плетень – и Стешка забарахталась в его сильных руках.»
– Пусти! Пусти! Что ты? Люди увидят!
– А я и хочу – пускай видят… Ты что? Плакала?
За огородами, за гумнами, за соломенными сараями гудел сход.
Яшка посмотрел в ее большие, во влаге, глаза.
– Ну, утрись. Матерью будешь – слез меньше лей: не слезной я тебя считаю.
– Отец! – Стешка засмеялась. – Како-ой отец!
– А что?
– Не от горя слезы, Яша, от радости.
Они травной, колеистой, старой дорогой обогнули гумна, перелезли через плетень огорода и молча подошли к сельсовету.
9
У сельсовета море голов. Направо криулинцы. Тут все: мужики, бабы, парни, девки, старики и даже поп Харлампий. Положив руки на овальную грудь, он уперся глазами в крутой затылок Кирилла Ждаркина. Налево заовраженцы – здесь мужики, парни, и кое-где виднеется голова в косынке. За столом на крыльце сельсовета Жарков – председательствует. По одну сторону его Захар Катаев дремлет, по другую – Никита Гурьянов поводит рыжей бородой и, кажется, вот-вот бросится на Федунова. А у Федунова дрожит в руках протокольная книга, он перекладывает ее с места на место, глотает слова.
– Сошлись, – шепнул Яшка и потянул Стешку в сторону заовраженцев.
В толпе пополз тихий гул. Яшка увидел: в глазах у Плакущева блеснул злой огонек, и губы чуть разжались…
– Так как… как я, граждане… – вытирая пот на лице, продолжал Федунов.
– Закакал! – кинул ему Кирилл Ждаркин.
У Плакущева в смехе заискрились глаза, он посмотрел на Кирилла и снова точно замер. Выкрик Кирилла криулинцы подхватили хохотом, заовраженцы сжались, а Жарков постучал счетами по столу.
Хохот смолк.
– Дождь будет: морит, – послышался со стороны из-за угла сельсовета голос дедушки Катая.
– Должен бы, – ответил дедушка Максим.
– Надо бы, – согласился Катай.
– Эй, вы там, свой митинг открыли, умные головы! – оборвал их сапожник Петька Кудеяров.
«Мирно ведут себя», – думал Жарков, разглядывая широковцев.
Он первый раз видел такое большое крестьянское собрание. И потому он всматривался в каждое лицо, в каждую характерную черточку мужиков, особенно подолгу останавливался на Шлёнке, Кирилле Ждаркине, а когда в толпу врезался Яшка со Стешкой, Жарков задержался на Стешке, потом перебежал глазами на других крестьянок.
– И как я не готовился… то прошу вопросы, – закончил Федунов и сел на стул.
– Эдак… эдак… не готовился, – ковырнул Федунова Петька Кудеяров.
– Знам мы, на что ты готовился…
– Знам…
– Рысака-то нажил!.. – загудели криулинцы.
– Скрывать от вас не намерен… У нас всё налицо! – начал отбиваться Федунов.
«Ну, зачем так грубо? – подумал Жарков. – Надо полегче».
– Не скрывай-ка!
– Вот открой-ка карты свои!
– Ну-ка!
– Товарищи! Нельзя же так… по очереди… просите слово.
– Ну, что ж, – произнес Никита Гурьянов, когда гул смолк. – Раз сказать ничего не может… такой, значит…
Раз лошадь не везет – на махан ее.
– Ого-го… – Шлёнка заржал. – Хотел гору своротить, а зерна не поднимет. Председатель!
– Вы что?… Вы что?… – прорвалось со стороны заовраженцев. – Мудруете что?
– Это вы мудруете, – полетело в ответ. – Головы садовы!
– За его держитесь, живя за версту, а у нас он на лазах. Нагляделись, слава те, господи!
– Граждане-товарищи, – гаркнул Шлёнка и сразу секся. – У меня, – он махнул в воздухе листом бумаги, – у нас, то ись, есть акт ревизионной комиссии.
Плакущев сузил глаза, а Никита Гурьянов ударил по столу ладонью:
– Читай! Просим!
– Просим! – подхватили другие. – Давай!
Шлёнка прочел нараспев:
– «От такого-то числа, стало быть, акт ревизионной комиссии, под председательством…»
Федунов удивленно, будто перед ним малец сразу превратился в верзилу, посмотрел на Шлёнку, потом, крепко вцепившись руками в перила крыльца, процедил:
– Ах ты, вертун!
– «Председатель селькресткома, – продолжал Шлёнка, – и председатель сельсовета Федунов взяли взаимообразно из амбара селькресткома (Шлёнка пожевал губами) двадцать семь пудов ржи…»
– Стой! Тут стой! – С лавки сорвался Никита Гурьянов. – Видали, граждане? Видали, куда наш хлебец пошел? Видали?
– А-а! Нам жрать нечего, а он на рысаке!
– Развели рысаков-то!..
– Жу-у-л-и-и-и-и-ки-и!..
– А-а-а-а-а-а!
– Плут! – Федунов бросился на Шлёнку.
– Граждане-товарищи! – Шлёнка отбежал в сторону. – Моя жизнь в опасности… При советской власти енералит!..
– Врет! – резанул Яшка. – Врет!.. – и разом сорвал гам.
– Щенок! – в тишине процедил Плакущев.
Яшка взлетел на крыльцо и, оттолкнув Шлёнку, начал кидать:
– А-а-а-а!.. Говорить нельзя? Нам говорить нельзя? Ты что, Илья Максимович, голову пудовую имеешь – думаешь, мы головастики?… Не-е-ет! Не головастики…
Это подхватило заовраженцев.
– Довольно!
– Очухались… Ишь! Нас подняли!
– Кольями их!
От неожиданного нападения криулинцы на миг притихли. Затем Шлёнка выскочил вперед, кинулся на заовраженцев, задел под ногу Панова Давыдку, сковырнул его.
– А-а-а-а-а-а!
– Вы-ы-ы!
– Мы-ы-ы!
И вдруг в вое, в гаме, в скрежете зубов, с вытянутыми худыми, изможденными лицами заовраженцы лавиной хлынули на криулинцев. Криулинцы чуточку подались и плотной стеной двинулись на заовраженцев. Петька Кудеяров перекинул фартук через плечо, рванул перекладину перил, а Яшка, взметнув Шлёнку, откинул его обратно к криулинцам.
Жарков сорвался с места, метнулся в толпу. Его закидало из стороны в сторону, точно щепку во время бури на озере: то он выскакивал, то скрывался в серых холстяных, сарпинковых рубахах, во взмахах корявых кулаков.
Он сам кричал, брал за плечи разъяренных мужиков, а мужики бросали злые слова куда-то в сторону. Жарков вертелся. В круговороте перед его глазами мелькал Илья Максимович: спокойный, сложа руки, он стоял в сторонке и посматривал на кипящий котел.
Звено пятое
1
После дождя в радостной испарине забилась земля. С соломенных крыш падали капли. На дороге в тепло-прелом навозе копались куры. В сельсовете за столом против Манафы сидел Шлёнка и коряво царапал по бумаге.
– Что еще-то? – спросил он, глядя на Манафу.
– Коров сколько в селе – указал?
– Указал.
– А лошадей?
– И лошадей.
– Кажись, семнадцатый раз за год всю скотину переписываем, – почесав за ухом, проговорил Манафа. – Что ж еще-то? Да, насчет массыи спрашивают. Пиши – главное внимание наше было массыи, бедноте и вообще внимание гражданам в обхождении… Написал? Ну вот. Еще что?
– Про «Бруски» закатить? Мол, на носу у мужиков артель села?!
– Про «Бруски»? – Манафа вновь почесал за ухом, подумал. – На носу-то, на носу… да ведь скажут: зачем сажали? Протоколец у нас есть – добровольно «Бруски» отдали. Нет, тут надо сторонкой как… Вон опять Ванька идет. Ты его тяни, Илья Максимович баил, – тяни его.
В сельсовет вошел Иван Штыркин. У него своя беда шире заволжских степей. Намедни в лес ездил, с возом в топь попал, надорвал лошадь – сдохла. Об этом грамотку дней пять тому назад достал, не хватало печати.
А без печати, слышь, не поверят – пособия не дадут.
За печатью и ходил несколько уж дней к Шлёнке.
– У-ух, умаялся, – Шлёнка вздохнул. – Чего тебе, Иван Ефимович? – ласково спросил он.
Штыркин затоптался у стола, протянул бумагу.
– Да вот, пришлепку.
– Чего? Пришлепку? – и Шлёнка строго посмотрел на него. – Советскую власть прошу в моем присутствии не оскорблять.
– Печатку, – смутился Штыркин.
– А-а. Ну, сейчас… Захар как там живет? Пускай заходит. Срочно вот доклад требует, – говорил Шлёнка, шаря по карманам печать. – Да где же она, Манафа? Вот тебе на. Тут доклад срочно, а тут печать… Ну, сиди, я сей минут…
– Да ведь я, – заикнулся Штыркин, – пятый денек хожу.
– Ну, пять дней ходил, а минутку обождать не можешь? Сиди. Вот тебе мой портфель в заклад.
Шлёнка сунул Штыркину брезентовый потертый портфель – подарок Манафы – и вразвалку вышел из сельсовета. Сначала он направился к баням на реку Алай, но что-то вспомнил, остановился, потом круто повернул к своей избе.
Первые дни и Шлёнке казалось странным, что именно он председатель на селе. Он не раз вспоминал и то, как шли выборы. Заовраженские голосовали на заседании сельсовета за своего кандидата, криулинские – за Шлёнку. Шлёнка прошел только потому, что у заовраженских было четыре голоса, а у криулинских – пять. Над тем, что главой Широкого – Шлёнка, на селе до упаду смеялись все. Да ведь над кем не смеются? Обвыкнутся. И сейчас уже некоторые, кто раньше и говорить-то не хотел со Шлёнкой, шапку перед ним ломают.
