Всеволод Иванов - Кремль. У

— Пасешь коня девки, а девка на том коне поедет к моему сыну в гости. Мустафа возьмет ее молодость, красавец!

Еварест замкнул путы коню, поднялся. Ямской луг кадился последними остатками осенней пышности. Через темные кусты проскальзывали лиловые цветы. Разбитые бутылки, разноцветные папиросные коробки, окурки, — топтал конь «Жаным», — следы праздника фабричного.

— Советую скорей брать, азиатец, — получили мы письмо, едет к ней свататься с гор Бурундук, много дичи, видишь, набил, разбогател. Жених, да к тому же и крестить его не надо, крещеный. А по коню судить симпатии, наш конь смотрит зверем, на тебя и на сына твоего, дяденька.

— Ты смеешь упрекать в бедности моего сына, дурак?

— Не хочу я о тебе думать, махай саблей, мой конь будет о тебе думать, старый барабан!

— А я и коню запрещу о тебе думать и саблю спрячу в ножны, я тебя плетью пороть даже не хочу!..

— Конь наш поднял хвост, — берегись, выскочит кое-что зловоннее твоих слов, увязший в чистилище коммунистической партии!..

Измаил соскочил с коня, торопливо спутал его, положил в кусты халат, саблю в голову, ноги на солнце, чтобы показать зубастому мальчишке свое богатство — новые подметки. Он знал, что его конь лучше, и потому заснул немедленно. Еварест видел, что конь его если не лучше, то зубастей, — и тоже заснул. Так они спали, и кони глядели на них осуждающе. Кони пробовали ржать, греметь путами, — бойцы спали. Презрение овладело конями. Они крикнули друг на друга — и одновременно кинулись в реку. Они сцепились еще в реке; путы на ногах мешали им, они выплыли на берег. Они били друг друга ногами, они кусались и катались по песку и скатились в реку. Они выплыли на другую сторону к Мануфактурам — и здесь они дрались. Они высоко вскидывали разбитые бутылки, папиросные коробки, шарахались от них в кусты, кусты восторженно вздыхали и одобряли такую прекрасную драку. Пышная осенняя трава, пригретая обильным солнцем, сохла от жара их сердец. Конь «Жаным» победил. Он прогнал кулацкого коня с позором и кровью и стал щипать траву.

Эту битву видел один только человек. Это был Е. Бурундук, пьяный, довольный собой, своей первоавгустовской охотой и своей силой. Одиннадцать девок измял он перед тем, как выехать в Кремль, одиннадцать девок переловил он подле слобод Левецкой и Пушкарской, одиннадцать девок, сбиравших грибы. Он опасался, что дичь, набитая им, испортится, и все же он сложил дичь в погреб и послал письмо к Агафье, написанное самим председателем сельсовета слободы Ловецкой, — в этом письме он предлагал ей стать его женой. Он боялся соперников, надо отдать ему справедливость, и для страха соперников он, садясь в лодку, выпил две бутылки водки. Он вез дичь! Он греб и пел. Он греб и стрелял, и лодка прыгала по Ужге, и рябина, как зипун с красным гарусом, задевала Е. Бурундука за голову. Он пересек заводь. К берегу подошел волоокий азиатец. Азиатец держал в руке кусок дегтярного мыла, гребенку — девичью, розовую, — и пудру, черт возьми!

— К девке подарки?! — крикнул Е. Бурундук.

— К девке! — отозвался Мустафа. — Перевези меня, трудящийся.

— Ищи броду, чушка!.. Ищи броду, а как выйдешь на тот берег, зубы выломаю, потеряй лучше в броду свои зубы.

— Не найти тебе мои зубы, буржуй, так как синяки, которые на тебе будут, помешают тебе увидеть не только мои зубы, но и Волгу и даже Каспийское море, в которое она впадает; как верно сообщил писатель А. П. Чехов.

Е. Бурундук остановил лодку. Он повернул ее к берегу. Он выпрыгнул. Мустафа его ударил первым! Охотник растерялся, он протянул руки, чтобы схватить Мустафу за уши, — тот его ударил в подбородок.

Измаил проснулся, Измаил бежал уже к драке, и не успел он похвалить сына и сказать: «Великий революционер выйдет!» — как Мустафа ударил Е. Бурундука в глаз. Бурундук охнул, остановил размах кулака, так как он услышал голос И. П. Лопты с Кремлевской стены: «Куда спрятал Евангелие, паскуда?!» — Мустафа хлестнул Бурундука по виску, Бурундук упал. Мустафа подобрал мыло, пудру и гребешок, мгновенно нашел брод. Мустафа шагал уже далеко.

Конь И. П. Лопты, искусанный и в крови, гремя путами, скакал домой. Е. Чаев проснулся. Из Кремля донесся вздох парохода, возглас: «Прими чалку!» — толчок парохода о пристань и треск бревен, подвешенных к барже и сдавленных пароходом. Голос И. П. Лопты повторился. Е. Чаев увидал скачущего коня, Измаила, который лихо ехал вдоль реки, подняв саблю и готовясь произнести речь над поверженным врагом. Измаил говорил:

— Слушай, офицер, превратившийся в охотника. Благодаря тому, что Мануфактуры развивались и расширялись бывшими владельцами постепенно и, видимо, без всякого плана, фабричные корпуса, вижу я, представляют из себя целый ряд построек, пристроек, складов, сараев и других разных клетушек, загромождающих всю фабричную территорию, кроме того, я видел в черте фабричной территории жилые дома рабочих и служащих, что в значительной мере затрудняет мне контроль, и все же мною замечено, что большое разнообразие станков в ткацком отделе усложняет правильный ход работы и строения советской власти, вызывает целый ряд недоразумений с рабочей силой, ибо заработок работающих на более легких станках бывает выше, чем заработок тех, кто работает на более сложных станках, и для уравнения заработка Мануфактуры пришли к необходимости переводить одних рабочих с одних станков на другие… Слушай, что я им предложил!..

Бурундук вскочил. Он оттолкнул лодку. Он греб, бешено размахивая веслами. По воде скакал окровавленный человек, по берегу — окровавленный конь. Розовый Кремль стлался над Ужгой.

Надька, одна из прислужниц чайной «Собеседник», недавно обращенная, спускалась по откосу за водой. Она остановилась в лопухах, залюбовавшись быстрыми и мокрыми веслами Е. Бурундука.

Е. Бурундук вогнал почти целиком лодку на берег. Он взбежал. И мост, и плоты, и пароход, и берег были пустынны. Мустафа исчез! На Кремлевской стене стоял И. П. Лопта, короткий пиджачок на нем вздувало розовым ветром. Он грозил кому-то кулаком, и был смешон Е. Бурундуку этот старый бешенник. Протоиерей Устин показался рядом с Лоптой, — тоже сдыхать пора, а он праведника из себя корчит, лимонная борода! Надька смотрела на гнев Е. Бурундука. Надька много грешила с плотовщиками, а теперь туда же, опустила глаза, подобрала зад и — смотрите все, любуйтесь все ее смирением, — воду таскает в общинный дом и собор Петра Митрополита! Бурундук подбежал к ней и сказал: «В Ловецкой слободе одиннацать девок я изнасиловал, понимаешь?» Надьке бы Масленниковой снести, опустить глаза, звякнуть ведрами, — Е. Бурундук, глядишь, и успокоился бы. А она наточила его еще острей, она подперлась руками, подняла грудь и нараспев возразила ему: «Будто бы, Бурундук!» — и, поздно вспомнив свое обращение, добавила: «Пропусти». Е. Бурундук утер рукавом кровь со щек, чтобы показать — не пьян он и действует разумно. Бурундук, возмущенный сомнениями и возможностью поражения и еще от какой-то паршивой девки, схватил Надьку за плечи, она блаженно зажмурилась, ведра покатились. Он поволок ее в лопухи. Протоиерей Устин перекрестился, дьявольское видение не исчезало из лопухов, он покинул бойницы. И. П. Лоти позвал Агафью. Лопухи колебались и шипели.

Агафья, схватив веник, которым подметала горницы пред объединенным собранием Религиозно-православного общества и общества хоругвеносцев, вбежала на стену. И. П. Лопта спустил ей лестницу. Размахивая веником, она устремилась по лестнице, путаясь в длинном своем бархатном платье. Несколько раз в лопухах взметнулся и опускался ее веник. Встал Е. Бурундук, и раздался его усмиренный голос: «Я ей покажу дразниться!» Агафья, посмотрев в блаженное лицо Надьки, ударила и ее. Надька Масленникова подобрала ведра, пропела: «Грешна» — и спустилась к мосткам. Агафья сказала Е. Бурундуку:

— И ты еще хотел меня взять в жены, Бурундук! Помнишь, как ты догонял меня на коне, лет восемь тому назад… или рассказать? Напомнить?

— Помню.

— Значит, долго тебе придется гнаться за мной! У бога я, теперь убогая.

— Погонюсь и за тобой, а если надо, и за богом, убогая.

— Поставь свечу Марии Египетской, положи сто поклонов и ложись спать, а через неделю приди, я тебе крест наложу.

— Приду, — ответил Е. Бурундук.

Когда Е. Чаев вошел в горницу, Агафья, чуть-чуть быстрее, чем обычно, дыша, читала через руку секретаря О-ва курносого гражданина З. Лямина, отношение горкомхоза о ремонте собора Петра Митрополита, Е. Чаев подивовался ее крепости и смелости. Слово взял И. П. Лопта, который и сказал с гордым смущением:

— Евангелие пропало, православные. Я отдал все, я ль скупился? Сатана подсмеялся над моим домом и привел врагов! Евангелие родовое, и не цена мне в нем нужна, а душевная привычка молитвы с ним. Я, православные, сами знаете, помощи никогда не просил, а тут как же мне? В советский суд жаловаться остается?