Андрей Упит - Северный ветер
Вдруг просыпается он от того, что Бренсон дергает его за руку и что-то шепчет. Мейер не понимает, да и нет у него ни малейшего желания слушать и понимать. Все теперь суета…
Немного погодя неизвестно отчего он вновь открывает глаза и сердится.
В первое мгновение Мейер замечает только, что Бренсона в комнате уже нет. «Увезли», — мелькает мысль, и горячая дрожь пробегает по спине. Нет ни Бренсона, ни его шубы, ни глубоких калош. На столе пустая бутылка. И Зарен сидит у дверей, загораживая вытянутыми ногами выход. Всмотревшись внимательно, нетрудно заметить, что голова Зарена безвольно раскачивается, ружье само по себе торчит между колен, а руки повисли вдоль тела. Мейер, еще сам не понимая почему, быстро натягивает сапоги.
Нарочно грохает каблуком об пол. Сторож не просыпается. И вдруг Мейер ясно соображает, что произошло. Его охватывает страх, такой страх, какого не бывало у него даже в самые критические минуты жизни. Сделав несколько шагов, он заглядывает в приоткрытую дверь — Бренсона там нет. И никого нет. Мейер тихонько открывает дверь шире и переступает порог. Зарен во сне убирает ноги, будто уступая дорогу.
У Мейера нет еще никакого определенного плана. Абсолютно никакого. У него на уме только Бренсон. Подходит он к одному окну, к другому, глядит на дорогу. Идет снег, все бело. Нигде ни души. В прихожей темно и, кажется, тоже никого нет. Не спеша выходит на крыльцо. Снег падает крупными хлопьями. Вокруг ни души.
Обогнув корчму, Мейер выходит на дорогу, ведущую к Карлинской мызе. Но вдруг спохватывается. Куда, зачем? Шуба осталась в корчме, а он разгуливает в легком пиджаке. Бежать… Об этом он за все три дня даже ни разу не подумал!
Кажется, только сейчас Мейер начинает соображать, что он очутился на свободе. Странное волнение охватывает его. Сразу испарились сонливость и безразличие. Инстинкт самосохранения овладел им. Мозг работает лихорадочно. В одно мгновение он успевает все взвесить и решить.
Пройдя шагов двадцать по дороге к мызе, он сворачивает в поле. Позади остаются следы. Но снег идет густо, не переставая, и быстро заносит их. Мейер сторонится дорог — даже самых глухих проселков. На пригорке дует резкий ветер, но Мейеру и в одном пиджаке не холодно. Ему тепло, даже жарко. Время от времени он вздрагивает, неожиданно заметив посреди поля что-нибудь темное. Издали обходит редкие придорожные кусты. В такие мгновения его охватывает озноб и лоб покрывается испариной.
Сделав большой круг, он с противоположной стороны подходит к школе. Никто не говорил ему, однако он уверен, что дочь с зятем именно тут. Сегодня он многое постиг.
Долго стучится в квартиру учителя. Постучит и прислушивается. В душу закрадывается сомнение. Но тут слух улавливает какой-то шорох. Идут. В замочную скважину пробивается свет. Шепот. Потом слышен изменившийся до неузнаваемости голос Яна.
Мейеру приходится несколько раз назвать себя, пока его впускают. Ян и Мария стоят в передней, бледные, с расширенными зрачками. В них больше страха и недоумения, чем радости от встречи. Свеча в руке Яна дрожит. Мария кутается в теплую шаль и с усилием сжимает зубы, чтобы самой не слышать, как они стучат.
Оглядев Мейера со всех сторон и потоптавшись в передней, они наконец ведут его в комнаты. Никто не спрашивает, как он освободился и добрался сюда. Конечно, одежда и весь его вид достаточно красноречиво говорят о том, как он вырвался на волю. Все-таки их равнодушие к его судьбе глубоко задевает Мейера. Недовольный, он, как был весь в снегу, усаживается в купленное им самим когда-то мягкое кресло, и грязные лужицы растекаются по добела выскобленному полу.
— Почему… Почему ты так поздно?.. — наконец выдавливает из себя Ян.
Вопрос настолько глуп, что Мейер, несмотря на все свои несчастья, не в силах сдержать улыбки. Нет нужды отвечать.
— Лучше подумайте, куда меня поместить, — раздраженно говорит он.
Мария все еще дрожит и кутается в шаль, хотя в комнате натоплено.
— Значит, ты хочешь у нас… Но как же мама одна… Она ведь и так измучилась.
— Ты воображаешь, что у мамы меня надолго оставили бы в покое?
— А у нас? Думаешь, не станут искать? Завтра, а может быть, даже этой ночью придут.
— У нас… Мы, конечно, рады — об этом и говорить нечего! Но где мы тебя спрячем? У нас, поверь, нет ни одного укромного угла.
— Глупости говоришь! — сердито перебивает ее Ян. Все время он прислушивается к чему-то. — Да разве они не найдут и в самом укромном месте? С будущей недели начнутся занятия. От учеников ничего не скроешь. У нас ведь так: если мне сегодня принесут котенка, завтра об этом будет знать вся волость.
— Может быть, мы его в хлеву устроим или в старой баньке за оврагом… Там нелегко найти. Но теперь холода — ты будешь мерзнуть, — жалостливо лепечет Мария.
— Кроме того… — Голос Яна звучит настойчивей. — Кроме того — я сам революционер. Я всегда был на стороне народа…
Он решает выказать свою непреклонность до конца. Но не успевает. Мейер грубо обрывает его:
— Ты не революционер и не контрреволюционер. Ты рифмоплет, ни то ни се. На стороне народа! Да ты всегда дрожал за свою шкуру. Только за нее. Все твои словеса ерунда. Трус ты и притворщик. У любой крестьянской бабы больше смелости, чем у тебя.
С каждым словом Мейер все больше распаляется. В неудержимом гневе мечется по комнате, со злостью размазывает грязные следы на полу.
— Я тебя из навоза вытащил. Кем бы ты был без меня? Что здесь твое? Книжная полка, которой ты так гордишься? Кресло, на котором вы мне присесть и отдохнуть не даете? Рубашка на тебе и та на мои деньги куплена. Вот какой благодарности дождался я от вас. Мерзавцы… — Он идет к двери.
Ян теряется. Оставить его он боится. И отпустить так тоже непристойно, бесчеловечно. В голове у него все перепуталось, он никак не сообразит, что ж ему делать. Нет, так отпускать нельзя. Нельзя!
Он нагоняет тестя и хватает его за рукав.
— Оставайся, погрейся… Подумаем вместе, как поступить. Мария, вели согреть чай!
Мейер брезгливо отдергивает руку.
— Пейте свой чай сами…
Он с такой силой захлопывает дверь, что весь дом содрогается.
Зимняя стужа вновь принимает его в свои неласковые объятия. Мороз пробирает до костей, и его сильно знобит.
Перед ним открытое поле, ветер вздымает снежные вихри. Ни дороги, ни канавы, ни куста — ничего не видать. Кругом черная, непроглядная ночь. Куда деваться?.. Мейер застегивает легкий пиджачок, поднимает воротник, засовывает руки в карманы и грузными шагами уходит в ночь. Волость он знает как свои пять пальцев и не заблудится. Идет в Личи, к старому Робежниеку.
5
Усадьба Гайлены стала центром событий всей волости и даже округи. Сначала новый председатель исполнительного комитета уходил в волостное правление или в «дом общества»[12], но теперь и выйти из дому нельзя. Не успеет утром проснуться, как его уже дожидаются. Приходят члены комитета на заседания или так поговорить, получить совет. Приходит всякий народ из своей волости и издалека.
Одних общих лозунгов недостаточно, чтобы сбросить старый и создать новый строй. У крестьян странные и притом самые разнообразные стремления. Многое они понимают превратно, а многого совсем не понимают. Центральное руководство не в силах сосредоточить все в своих руках, дать точные указания на каждый случай. В деревнях возникают самостоятельные центры, которые стремятся объединить распыленные силы и организовать малосознательную массу. Гайлену никак одному не справиться. Зельма по возможности помогает отцу. А Мартынь Робежниек если и спит иногда, то только в Гайленах. Время от времени появляется Толстяк с каким-нибудь товарищем. Ежедневно из дзильнской корчмы приходит с новостями Вирснис.
Еще только светает, а в доме Гайлена уже полно народу. Некоторые здесь ночевали. Сонные, измученные, они, кряхтя, одеваются. Гайлен наскоро набрасывает пиджак. Не успевает начать разговор с одним, как вокруг уже толпятся, вмешиваются, оспаривают, дают советы. Гайлен охрип, и, хотя в комнате прохладно, он то и дело вытирает пот с лица.
Дверь в соседнюю комнатку открыта. Мартынь только что вернулся. Сидя за столом в пальто и шляпе, он жадно отхлебывает из стакана горячий чай. Зельма стоит рядом и, нервно барабаня по столу пальцами, разговаривает с Вирснисом и Лиепинем. Вид у них усталый и раздраженный. Безусловно сказались бессонные ночи, вечная суета, нескончаемые тревожные слухи.
— Приближается… — упрямо твердит Лиепинь свое. — Бюрократия не уничтожена, только временно прижата к стене, она начинает приходить в себя и собирать силы. По России рыщут карательные экспедиции.[13] И нас это не минует.
— Не минует! — соглашается Вирснис. — Каратели уже в Гулбене, в Мадоне и Калснаве[14]… Какой сегодня день — понедельник? Ручаюсь, что к рождеству они будут тут. Бюрократия собирается нам отомстить.
