Георгий Шолохов-Синявский - Беспокойный возраст
Гордей Петрович и гость уселись обедать. Максим хотел уйти, но отец остановил его:
— Ты останься. Уж будь любезен — повремени.
Аржанов опять вступился за Максима:
— Что ты, Гордей. Ты уж не кори сына. Поступок его честный, правильный.
— Все это, конечно, так, — согласился Гордей Петрович, — но ставить и меня и тебя в дурацкое положение… Мог же он, прежде чем идти в институт, посоветоваться со мной.
— Я был у тебя, папа, — пробормотал Максим.
— Где ты был?
— В управлении. В твоей приемной.
— Почему же я тебя не видел?
— Ты куда-то спешил, и я не решился…
Лицо Страхова отразило возмущение и гнев.
— Что это еще за новости — ходить в учреждение по домашним делам?
Валентина Марковна, суетившаяся у окна, боязливо смотрела на сына. Губы ее были сжаты: она уже все знала.
— Ладно, иди. Потом поговорим, — махнул рукой Страхов.
Оскорбленный тоном отца, Максим ушел к себе. Он чувствовал себя мальчишкой, ждущим наказания, привязанным к отцу и матери прочными, как в детстве, узами. Он слышал, как разговаривали в столовой отец и Аржанов, как они о чем-то спорили, упоминали его имя. В этот спор изредка вкрадывался тихий голос матери. Судя по веселому голосу и смеху Аржанова, тот продолжал защищать Максима, а мать все извинялась и жаловалась на его упрямство.
«И чего она так унижается?» — с негодованием думал Максим.
И опять им начали овладевать злость, нежелание кому-либо покориться.
Наконец Аржанов ушел, и Максим замер, услышав за дверью быстрые шаги отца.
— Ну-с, натворил ты дел, черт бы тебя побрал! — входя, гневно заговорил Страхов. — Кто тебя дернул идти к директору?!
— Папа, ты же сам советовал: ехать надо, — сдержанно ответил Максим.
— Советовал, советовал… — передразнил, отдуваясь, Гордей Петрович и тяжело плюхнулся на диван. — Ты мог сначала позвонить. Я бы сам уладил дело. Как ты не понимаешь, что скомпрометировал отца, а еще взрослый человек!
— Я понимаю одно, папа: это — протекция… блат, как у нас говорят, — негодующе повысил голос Максим. — От меня все отвернулись, как только узнали.
— От него отвернулись! — вскричал Гордей Петрович. — А мне, думаешь, ловко от всей этой истории? Узнали в министерстве и в институте, что это по моей просьбе. Аржанов тоже звонил, просил… И вот: на тебе! Из института звонят, посмеиваются: «Напрасно хлопочете — ваш уважаемый сын рассудил правильнее». Скандал! Аржанов делает вид, что все это ерунда, а сам обиделся. Черт знает что!
— Я в этом не виноват. Я давно говорил — не надо никакого Аржанова, — угрюмо твердил Максим.
— Ишь ты! Не надо! А я разве хотел? По мне хоть на луну лети. Скорее определишься и узнаешь, почем фунт лиха! Из-за матери вышла вся эта кутерьма. Закатила истерику. Ты спал, а я с ней возился чуть ли не до рассвета. «Не отпущу сына, он у нас единственный». И пошла, и пошла. А утром сама поехала к Аржанову.
Гордей Петрович вздохнул, ероша обильно высветленные сединой волосы.
Максим смотрел на отца и не узнавал его. Перед ним сидел человек, до предела усталый, придавленный грузом многих забот и дел. От властности, которая так неприятно удивила его в приемной управления, не осталось и следа. Плечи обвисли, лобастая голова сникла на грудь, вдоль отвисших щек резче выступили морщины, углы губ опустились.
— Пап, извини, я не хотел причинить тебе неприятность, — стал оправдываться Максим. — Но как же быть? Я вчера перечитывал твои заметки, те, что в сумке. Про старое… — Он горячился все более, торопливо нанизывая слова. — Тебе тогда было столько лет, сколько мне теперь. Ты был комсомольцем. А я кто? Ведь я тоже… Тогда, конечно, было труднее, я знаю. И вот теперь… ты говоришь совсем другое. Я тебе верил. Если бы не ты, я, может быть, совсем иначе поступил и согласился бы на уговоры мамы. Мне самому сначала хотелось остаться в Москве. Я колебался… Но ты… ты… Значит, и ты не уверен, что мне надо ехать туда, где потруднее? Значит, что-то и в тебе изменилось за это время, да?
Договаривая последние слова, Максим остановился перед отцом и смотрел на него в упор полными укора, выпытывающими глазами. Только теперь Гордей Петрович увидел перемену в сыне. Она его ошеломила. Перед ним стоял не прежний тонкошеий юнец, всегда почтительно выслушивающий каждое его слово, а взрослый мужчина, ощутивший свою волю. Он в чем-то упрекал, чего-то требовал, с чем-то не соглашался.
— Позволь! — сдвигая брови, остановил сына Гордей Петрович. — Яйца курицу хотят учить? Ты с кем говоришь?
— Папа, я много думал в эти дни, — не слушая и все более горячась, продолжал Максим. — Я хотел с тобой посоветоваться. Мама ничего не понимает. Ей бы только угождать, ни в чем мне не отказывать, а разве только это нужно, папа?! Ведь мне скоро уезжать, а ты даже не находишь полчаса потолковать со мной как следует. Ты даже не заметил меня, когда я ждал тебя в приемной.
Гордей Петрович склонил голову, поколебленный в своем намерении строго отчитать сына.
— Да, не видел… Отбивался от посетителей… Не заметил сына… Дела, дела… Холодильники, телевизоры, радиоприемники… — Гордей Петрович горько рассмеялся. — Сына родного не заметил. А как же тетрадочки, блокнотики, полевая сумка? — Он будто разговаривал сам с собой, совсем иным, обмякшим голосом. — Ты скажи, Макс, что тебе еще надо? О путевке договорились — получай и езжай куда хочешь. Поводырей тебе не нужно. Денег? На первый случай, пока устроишься, и денег дам.
Максим широко открытыми глазами удивленно и прямо смотрел на отца. В них был напряженный вопрос: действительно, что ему еще нужно? Он и сам не мог точно ответить — что, но чувствовал неудовлетворенность, какую-то тяжелую неясность… Упоминание о деньгах рассердило его.
— Папа, мне деньги не нужны, — сказал он. — Я получу подъемные.
— Тогда что же? Что? — устало спросил Страхов.
На лице Максима отразилось напряженное раздумье.
— Мне трудно объяснить, — с усилием выговорил он. — В последние дни я и сам не понимаю, что со мной. Мне бывает очень трудно, ты понимаешь? У меня такое ощущение, будто я получил диплом инженера и не знаю чего-то главного.
Гордей Петрович вздохнул:
— Ну, это знакомое дело. Приедешь на место, поработаешь — и все станет ясно.
— Мне кажется, ты и мама не научили меня чему-то очень важному, без чего нельзя начинать самостоятельную жизнь, — морща лоб, сказал Максим.
— Чему же это? — спросил Страхов.
— Я и сам не знаю. Некоторые мои товарищи говорят, что мне трудно будет работать… Что меня излишне холили… Папа, как это произошло, что я стал такой, а? Ведь ты был в мои годы совсем, другим.
Гордей Петрович усмехнулся:
— Ты спрашиваешь, почему ты стал таким, — а я себя спрашиваю: что сталось со мной? Почему я уступил матери? Как это произошло — ты у нее и спроси.
— Значит, и ты не прав, отец?
— Знаешь что, Макс! — резко оборвал сына Гордей Петрович и встал. — Прекрати философию и всякую психологию. Хватит! Диплом и путевка у тебя в кармане. Покупай билет и — с богом! Могу только пожелать успеха. — Страхов потер ладонью широкий лоб, как бы припоминая что-то, и вдруг спросил: — Окажи, а за что ты избил Леопольда Бражинского?
Максим ответил не сразу:
— Это длинная история…
Он опять ощутил какую-то разобщенность с отцом и подумал что после всего сказанного тот вряд ли одобрит его поступок.
— Мать сказала… Леопольд оскорбил тебя. И что-то насчет комсомола… Верно это?
— Верно.
— Гм… Одно могу сказать: это не метод защиты чести комсомола. Такие случаи рассматриваются теперь как самое обычное хулиганство, как неумение вести себя на людях. Ясно?
— Папа, но ведь Леопольд мерзавец! — вскричал Максим.
— Ну и что же? Леопольд и его папаша, конечно, дрянь, которую надо выметать железной метлой, но тебе трогать Леопольда не следовало бы. Особенно теперь, перед отъездам. Он способен, как и его достопочтенный родитель, на всякую пакость. И наводить порядок в нравственности Бражинских не так надо. И хотя ты хлобыстнул Леопольда, защищая свое достоинство, но все-таки учти на будущее: наскоками действовать не следует.
— Отец Бражинского такой же подлец? — спросил Максим.
— Жулик, и довольно крупный, хотя и не доказанный. Вот стараюсь доказать, — угрюмо пробормотал Гордей Петрович.
Он направился к двери и у самого порога обернулся:
— Да… Насчет того, много или мало учил я тебя главному… И такой ли ты слабый, как тебе говорят… Может быть… Тут больше мать старалась… Но и я, наверное, многое проглядел… А у тебя своя голова на плечах, и ты сам должен во всем разобраться. Ясно? И блокнотики мои с записями все-таки прихвати на дорогу. Когда будет трудно, почитай. Мне самому не вредно иногда кое-что вспомнить… — И, кивнув сыну, Гордей Петрович вышел.
