День до вечера - Геннадий Михайлович Абрамов
Я в слезы. Однако, думаю, обратно ни за что не стронусь — ничего, думаю, небось не изверги, пожалеют с ребенком-то.
И точно. К вечерку заявляется мой благоверный. Улыбается и говорит: пойдем, черт-баба.
Ну, я, знамо дело, подхватилась и почесала за ним, не отстаю.
Дали ему — как узнали, что я тут да с Юрочкой, — дали ему комнатенку, где потом, помнишь, Пронин жил?.. Ну и не беда, что не помнишь. Малюсенькая такая, аккурат только нам койку поставить да коляску Юрочке. И то, думаю, слава тебе, господи, рада без памяти. Хоть крыша есть, и своя, не чужая.
Отец твой что-что, а работать умел. За так бы не дали. Он и по портному делу мастер, и лес валил, и кузнецом умел.
С ним, вишь, и я не только что Москву повидала, а и сама москвичкой сделалась.
С каких пор я себя помню
И впрямь, сынок, большие мои годы. Я ведь еще прошлого веку рожденьем; еще, помню, царю-батюшке кланялась. Давно было.
А себя помню с восьми лет. Не поверишь, но прежде восьми будто и не жила вовсе — ничего в памяти.
Когда мне аккурат восемь стукнуло, тут и пошел новый век.
Матушка моя, твоя, значит, бабушка, Марья Никитична, как раз и отвела меня, семилетнюю, учиться грамоте в церковноприходскую школу. Ты вот сколько учился — пятнадцать? А я, вишь, всего полтора годика. Выходит, ты меня вдесятеро ученей.
Жизнюшка моя — все некогда.
Вот, значит, через полтора года взяла меня матушка из школы обратно. И уже насовсем. Катерина у нее народилась, сестричка моя, четвертая по счету, еще брат был, Василий, а все одно я над ними всеми старшая — кому ж как не мне с Катериной теперь сидеть, нянчить?
Я и нянчила.
Правда, у матушки нашей от первого мужа еще двое были, девицы две, больше меня, сильней, приспелые уже, на выданье. Но их она берегла — наряжала, женихов подыскивала. И признаться тебе, я на нее за то, на матушку-то, не только что не серчала, а вроде даже как и довольна была, что она мне такое доверила. Нравилось мне за маленькими ходить. И по сей день думаю, никто исправней меня этого не сделал бы. Да право, сынок, не в грех сказать, но этому делу, видать, бог меня сызмала сподобил.
Зато уж себя матушка, нисколечки не жалела. От зари до зари — дом, корова, лошадь, козы, нас семеро мал мала меньше да восьмой, почитай, отец, горький пьяница.
Рябая она была, матушка — мир праху ее, — тогда оспу не прививали, мно-о-огие рябыми ходили.
Преставилась она аккурат когда Катерине три исполнилось, мне, стало быть, десять, и, грех сказать, слава богу — ох уж, сынок, и намучилась я с нею последний-то ее год. Год как хворала прежде чем помереть. Ох, сынок, и страшная болезнь у нее случилась, не приведи господи никому другому. Тогда-то я не понимала еще, известно, дитя неразумное, это уж потом мне разобъяснили, что был у нее рак.
Сперва, верно, тяжко пришлось с непривычки-то: Катерине три годика, за ней глаз да глаз нужен, поесть наладить — и старым и малым теперь, на десять ртов — хозяйство, и дом, надо и за скотиной присмотреть, и в поле, и в огороде. А без того не чаяла, как до постели добраться, а тут, вишь, с матушкой такой страх.
Всем миром ее лечили — и ничего. А и то сказать, какое тогда леченье — кто во что горазд. Я вон тоже по ночам, помню, бегала. Сейчас вспомнить, так смех и грех. А что поделаешь, прикажет — она ж хворая — как супротив пойдешь? Скажет Дуньке — бегу к Дуньке, Степаниде — бегу к Степаниде. Подкрадусь, помню, с задов, плесну потихоньку на три венца и скорей лечу назад без памяти, прячусь.
Это тогда, сынок, поверье такое было, в старину. Если, к примеру, выльешь болезную кровь какой-нибудь греховоднице на три венца, напасть с тебя и схлынет, хворь отойдет, поправишься.
Известно, темные были, глупые.
Как я малюткой домом командовала
Какое мое детство, сынок, — одни хлопоты. Десяти лет уж всему дому голова. Бывало, подружки бегают, скачут, по грибы зовут, в лес, на речку, а я только им вслед позавидую — некогда.
Так что с заботами да несчастьями и не заметила я детства своего.
Вот ведь как бывает: то-о-олько матушку схоронили, и земелька не остыла, как слегла на мои руки бабушка, Мавра Федоровна ее звали, твоя, значит, прабабушка, — и в старости краси-и-ивая, как цыганка.
А как случилось, сынок. Мы, помню, тогда что-то сильно опоздали картошку копать, дело уж к зиме шло, осень морозная. Ну, Мавра-то Федоровна, чтоб, значит, поскорее нам, малым, вынуть ее, и вызвалась помогать. А стара, никудышная, спина еле гнется, тяжело ей ходить согнувшись — тогда удумала на коленках картошку собирать — ну и, известно, доползалась. Земля-то стылая, а сама она потная, ее враз и охватило. А вскорости случился этот… ревматизм. Пальцы на руках скрючило, да так, что ни ложку взять, ни фигушки сложить, а ноги и вовсе пятками к спине завернуло.
Во где страсть-то.
Не бросать же старую. Так-то она в своем доме жила, с нами отдельно, но тут я ее такую к себе перевезла. Дом ее мы сейчас продали, и часть денег батюшка мне на харчи отдал. И хоть малую часть отдал, большую-то он себе на пропив оставил, так много сразу я за всю жизнь в руках уже не держала.
Бедная наша бабушка — так до самой смерти с постели и не сходила.
А батюшка наш в охо-о-отку стал винцо поливать. И хоть денежки пропивал бабушкины, кровные, все одно больше всего как раз над бедной бабушкой и измывался. Прямо до слез ее изводил. Бывало, ввалится выпивши, и к ней, к кроватке ее подступит. А Мавра Федоровна у нас почтенная была, на пьяных сроду глядеть не могла — так вот она от стыда вроде и сердится, хочет вроде ладошками глаза прикрыть. А пальцы-то кривые, и батюшке с пьяных глаз пуще кажется, будто она его нарочно дразнит. И начнет тогда, и начнет.
Ох, жизнюшка, хлебнула я с ними, вовек не забуду.
Хозяйство, сынок, — это что, с Маврой Федоровной беда совсем, очень я уставала.
Она ж ни встать, ни сесть сама не может, кормила ее с ложечки ровно малу деточку. А как по-маленькому запросится, вовсе умаешься. Большая, тяжелая, не под силу мне. Я тогда на кровать к ней
