Далекий дом - Рустам Шавлиевич Валеев
А гостиница Башкирова — с балконами, узорами по каменным стенам, номерами с глубокими альковами, рестораном — гостиница была, наверно, как бельмо на печальном, жадном глазу бродяжки Хемета. Башкиров и не думал никогда строить гостиницу, но однажды на ярмарке в Ирбите он пылко поспорил с купцами, утверждая, что в Маленьком Городе есть гостиница, и расписал ее точь-в-точь такою, какая стоит она сейчас. Вернувшись в городочек, он за год отгрохал шикарное сооружение.
А кем он был, тот Башкиров? Ловкач, с кустарного производства дегтя начавший восхождение на вершину, на которой пребывал теперь.
2
Нет, не мог бы Хемет сидеть в том закуточке, отданном его семейке во дворе купеческого дома, — ему необходимо было бродить, возбуждать свой мозг видениями богатства и силы, распалять его мыслями о своем ничтожестве, завистью и злостью.
В тот год грянула на городочек холера из Китая, и Яушев запретил своей челяди покидать двор, чтобы не пустить во владения заразу. Хемет таким образом лишился редких свиданий с женой и сынишкой, во время которых жена могла ему сунуть сверточек с лавашами (она, говорят, и во время холеры ухитрялась-таки бросать через забор свертки со снедью, и старым горожанам до сих пор вроде помнится ее кроткий голос из глубины двора: «Хемет, взял ли ты лаваши?»), и он все бродил по широким могильно затихшим улицам, по слободам, одежа истлела на нем, от скудной еды он отощал еще более и видом был совеем бродяжка, нищий. Ночевал он по-прежнему под боком у своего верблюда на заречной стороне.
По ночам в чуткие ноздри его ударял запах пожара — пожары часто случались в городочке, горели ночлежные и публичные дома, трижды горел дом священника Сперанского — и он поднимался, переходил речку, на ходу поспешно ополаскивая сонное лицо, и направлялся на свет зарева. Белым днем он вряд ли особо отличался от прочих зевак на пожаре, но по ночам в холерном безлюдье улиц его заприметили быстро, и вскоре по городочку поползли слухи о зловещей фигуре бродяжки-поджигателя. Да и резонно: на широкой, ярко освещенной площади стоит он так близко от огромного обжигающего зноем костра, что искры впиваются в лохмотья одежи, и лохмотья дымятся, а он только щурится от жара — пристрастному человеку могло показаться, что он смеется от злорадства.
А однажды на такой пожар приплелся за ним его одр, и тень его пересекла улицу наискось, зловещая, уродливая тень, которая уже одна могла внушить страх даже не очень трусливому обывателю — так что и благодаря одру он особенно запомнился горожанам.
А Хемет, наблюдая пожары, вряд ли догадывался о каких-то там слухах, грозящих ему растерзанием. В своем самозабвенном любовании он был бесстрастен к окружающему. Трудно сказать, что именно испытывал он при виде уничтожения чужого богатства, вряд ли радость, просто радость оттого, что кто-то лишается имущества и на ступеньку ли, на полступеньки сходит к нему, не имеющему ничего. Скорее всего он думал о другом: он наверняка знал о том, что священник Сперанский, имея пятьсот рублей, заложил на эти деньги фундамент под большой дом и взял под него — недвижимое имущество — в банке кредит в тысячу рублей и выстроил первый этаж; как затем в другом банке под первый этаж взял уже две тысячи рублей, вернул первому банку долг и на оставшиеся деньги достроил второй этаж; как потом застраховал дом на большую сумму и поджег его. Говорят, он трижды поджигал свой дом, и все три пожара видел Хемет.
Так вот он скорее всего думал о хитрости, изворотливости людей, умеющих добывать богатства, и, возможно, ему мерещился иной пожар, а может быть, не пожар, а что-то другое, что светилось ему в огромном огне, и, может быть, он не просто щурился, а и вправду смеялся, воображая ту, иную картину.
Ну, стали поговаривать о нем как о поджигателе. Почему бы самому Сперанскому не пустить слушок, или страховому агенту, получившему взятку, или брандмейстеру, тоже не обойденному умаслением? Так что все это могло плохо кончиться. Но произошел один необыкновенный случай.
После обычных хождений по городу Хемет спал мертвецким сном у забора — уж неизвестно, почему не пошел он под теплый бок своего дряхлого верблюда, — и проходившие на рассвете санитары (они подбирали трупы умерших от холеры) положили его в гроб и уже заливать стали известью, чтобы потом заколотить крышку и унести на кладбище. И тут он проснулся и поднялся, как привидение, как воскресший из мертвых, с лихорадочными глазами на тонком изможденном лице, вывоженный в известке. Санитары, побросав свои орудия, разбежались, а он спокойно перешагнул через край гроба, некоторое время еще стоял, снимая ладонями жидкую известь с одежи, отплевываясь, но не кляня санитаров, затем пошел на противоположный берег досыпать под боком у своего одра.
В ту ночь, когда он спал под забором, над городом прошла яркая звезда с большим огненным хвостом, медленно проплыла по небосводу и скрылась во мгле степного неба. Это была комета, ее ждали, и обыватели говорили о божьем возмездии, о светопреставлении. И вот в ночь божьего знамения некий бродяжка, юродивый, вернулся, считай, из могилы. Внезапный курьез обернулся для Хемета удачей. Сам он, впрочем, едва ли догадывался о висевшей над его головой беде…
Однажды он исчез из городочка. Будто бы видали его ранним утром, как верхом на верблюде уезжал он караванной дорогой. Куда — никто не знал, приятелей у него не было, так что не с кем ему было делиться планами, а с женой он и не общался почти, если не считать редких встреч, во время которых она успевала только сунуть ему в руки плоские лепешки, — так что и жена не могла бы сказать, куда он канул.
Но летом, когда начали созревать хлеба, кто-то из горожан видел его среди черкесов, объездчиков помещичьих угодий, километров за семьдесят от городочка. Он, в черкесской одеже, на прекрасном коне, помолодевший, посытевший, ехал вдоль поля и даже среди молодцов-черкесов выделялся особенной статью и лихостью. Тут многие вспомнили, как минувшей весной на ярмарке садился он на полудиких скакунов, джигитовал на площади, вспомнили то восхищение в
