Лесная свадьба - Александр Степанович Мичурин-Азмекей
И здесь же, в землянке, старик поведал историю, которая показалась мне настолько любопытной, что я записал ее…
1
…Посреди деревни Лапкесола, на бугре, сияя на солнце куполами, стоит пятиглавая церковь; с колокольни несется веселый бойкий перезвон. «Тлин-ли, тлин-ли, тлин-ли-лин…» — скликают прихожан колокола. Но местные в этом звоне слышат другое: «Блины, блины, пироги, в кабачок да в лавочку».
Группами, парами, поодиночке прохаживаются по деревне мужики, бабы, ребятня. Женщины в цветастых платочках, в праздничных белых шовырах — холщовых поддевках, расшитых красной тесьмой и яркими лентами всевозможных цветов и оттенков. На ногах — обутые с белыми суконными онучами праздничные девятилычные лапти, что поскрипывают почти как щегольские сапоги местных богатеев с вложенной в подошвы берестой, с голенищами гармошкой и каблуками, обитыми сверкающей, чищенной мелом латунью. И идут они, красиво поводя руками, то в сторону церкви, то обратно, к лавке.
На троицу собрались к церкви люди со всех окрестных деревень. На скамейках под зелеными деревьями, забранными в решетку от скота, сидят беззубые старушки и седобородые старики, о чем-то переговариваясь меж собой. Верно, молодость свою вспоминают, а может, недавние тревожные годы. Ведь война и революция коснулись и здешнего захолустья. Другие, такие же старые, что не ходят в церковь и по-прежнему верны древним языческим богам, стоят у своих ворот, опираясь на палку, и смотрят на проходящих, поворачиваясь то влево, то вправо. Всех выманил на улицу добрый денек.
У открытой настежь двери в лавку Миконора Кавырли собралась молодежь. Парни любезно угощают девушек дешевыми карамельками и семечками. А те, насыпав семечки в уголок передника, охотно щелкают их, а заодно строят парням глазки.
Над дверью блестит на солнце, будто облитая золотой водой, черная лаковая дощечка, на ней белой вязью с золотом выписано:
БАКАЛЕЙНАЯ ТОРГОВЛЯ
ОСТРОУМОВА ГАВРИИЛА
В дверном проеме стоит широкоплечий полнолицый мужик, отвешивая товары.
— Эй, дядя Каврий, весы-то у тебя врут, — наседают покупатели.
Но он молчит, только глянет изредка из-под густых бровей да пригладит свои рыжеватые усы. В будни Кавырля не торгует, на то есть дочь и жена, но сегодня в честь праздника он сам вышел покрасоваться перед людьми. Из открытых окон его пятистенного дома на всю деревню поет граммофон. Под окнами толкутся дети, они рады: не каждый день выпадает послушать такую музыку.
К полудню колокола заговорили громче. От церкви потянулись люди в ярких праздничных нарядах. Запахло вкусным. Повалил из труб серый дым, и ласковый летний ветерок, играя, разогнал его по всей улице.
Но народу все еще много. Люди расходятся по домам. Некоторые заходят к родственникам и знакомым, чтобы пригласить их к себе, и по этой причине сами угощаются.
По обычаю здешних марийцев, на стол выставляется все, что приготовлено для угощения. На то и праздник. А в будни и кислая лапша хороша…
Суетятся женщины, бегают по соседям за посудой — будто ласточки вьются над гнездами. И даже по их легким, щеголеватым движениям видно, что пришел праздник, что они давно готовились и ждали его.
День еще только-только начал клониться к вечеру, а из открытых окон, украшенных березовыми веточками, стали доноситься, громкие разговоры, звон посуды.
И вот уже давно ждавший этого праздника Онтон Микале, распушив свою широкую бороду, потеряв где-то шляпу, топоча и поскрипывая сапогами, направляется к лавке. Вдруг он раскинул в стороны руки и пьяно затянул на всю деревню:
Оло-ло-ло, ала-ла-ла,
Эле-оло, ал, а-ла-а…
Его распахнутую красную в горошек рубашку раздувает ветерок. Одна штанина широких черных шаровар выползла и свесилась на сапог. Соседи, заслышав его, высовываются из окон и провожают взглядами.
Жить, так жить хорошо,
Нынче не умру ни за что-о…
Он и песню свою тянет, как длинную веревку. Увидев ребятишек, Микале закричал:
— Эй, сопляки, посторонись!
Те испугались и разлетелись по сторонам, как цыплята, почуявшие ястреба.
Дай дорогу богачу,
Не то всех поколочу-у…
— Отец, да отец же… Дай денежку на конфеты, — дергает его за рукав сынишка, выпорхнувший из ребячьей стайки.
Пошатываясь, Онтон Микале долго и пристально глядит на него. И, наконец, узнает своего младшенького.
— Деньги? Думаешь, у меня денег нет?! На! — и он вытянул из кармана красную бумажку. — Но… этим голодранцам не давай, — Микале криво ухмыльнулся и ткнул пальцем в сторону столпившихся у ворот ребят. Те смущенно опустили головы.
Тогда он запустил руку в карман и достал горсть орехов, сыпанул их с размаху на лужайку, будто зерно цыплятам:
— Налетай! Собирай!
Дети бросились к орехам, а Онтон Микале, выгнув грудь колесом, с песней направился дальше:
Есть у меня черный мерин в запряжку,
Есть и красавица — посадить в коляску…
Не много времени прошло, как то из одного, то из другого дома стали доноситься песни. Совсем неожиданно послышался вдруг истошный крик: «Убивает!» Взлохмаченная молодая женщина выскочила на улицу и дико закричала:
— Спасите! Соседи, пожалейте-е!..
А вслед ей из окна полетели кочерга, сковородник, глиняный горшок, плошка и прочая утварь.
— Курва, шлюха, убью! — ревет в доме мужской голос, и вторит ему плач малого ребенка…
Праздник начался.
В это время с другого конца в деревню вошел человек и присел на бревна, сложенные у крайней избы.
На нем пропыленная солдатская одежда, поблекшая фуражка с пятиугольной красной звездой, подбородок и щеки черны — верно, давно не брился. Путник сбросил с плеч котомку и пристроил ее у ног. Некоторое время он сидел так, задумчиво поглядывая на деревню.
Деревня шумит, гуляет: от ворот к воротам с песнями ходят супружеские пары, а безмужние — в обнимку друг с другом, напевая:
Крепкий, словно дуб,
Был у меня муж.
Тонкая, словно ива,
Была я сама.
И как птицам парою
Жить бы нам…
И, не допев, умолкают вдруг женщины, промокая уголком платочков глаза.
Наделала бед затянувшаяся война. Некоторые девушки, так и не став женами, успели обзавестись детьми. Что уж говорить о солдатках… Потому-то и выгонял из
