Евгений Войскунский - «Годки»

Калиничев, совсем зеленый от качки, говорит:

— Неправда, ничего вы мне не велели.

И смотрит злыми глазами. Еле я успокоил Соломатина. Неправильные какие-то у них отношения. Придем в базу — надо будет разобраться. А сейчас — не могу, качка с ног валит. Пишу, а сам букв даже не разбираю.

Мы все еще в море. Сегодня обратил внимание, как Соломатин записывает в журнал температуру масла и топлива. Я подумал, что его почерк…

Вчера не успел дописать: сыграли аварийную тревогу. Мотористы действовали хорошо.

А ночью было происшествие. Левый дизель работал на винт-зарядку. В отсеке были мы с Калиничевым, я ему как раз объяснял, что такое режим винт-зарядки. Вдруг около шести утра в трюме зашипело и дохнуло горячим паром. Я доложил в центральный и срочно остановил дизель. Оказалось — лопнул резиновый амортизатор нагнетающей масляной магистрали, это такое толстенное резиновое кольцо, которое зажимает два конца магистрали. Видно, резина лопнула от вибрации при работе дизеля.

Пришел лейтенант Панин, приказал сменить амортизатор. Я взял ключ и полез в трюм. Еле пробрался к амортизатору: место неудобное, магистралей полно да и дизель-компрессор горячий, здорово обжигал. Кое-как просунул руку с ключом, стал отдавать болты. А Калиничев сверху, из-за дизеля, придерживал своим ключом гайки. Мы порядком измотались, пока сняли лопнувший амортизатор, заменили его новым и снова взяли на болты. Два с лишним часа работали, и лейтенант сказал, что мы быстро управились. Он потом написал о нас заметку в боевой листок.

Мне понравилось, как Калиничев работал. По-моему, он вовсе не сачок. Я его похвалил и в первый раз увидел, как он улыбается. А потом он говорит мне:

— Товарищ старшина, даю вам честное комсомольское, что он не приказывал мне спустить воду из газоотвода.

Лицо у него было усталое и перепачканное маслом. И руки тоже по локоть в масле. Я ему верю. Я его спросил, чего они не поделили с Соломатиным, но тут подошел Линник, и он не ответил. Ладно, придем в базу — разберусь.

Да! Вчера начал писать и не закончил: почерк Соломатина показался мне похожим на почерк той странной записки.

Третьего дня пришли с моря и стали в планово-предупредительный ремонт. Работы очень много навалилось, каждый день до позднего вечера. Никак не выкрою времени, чтоб с Калиничевым поговорить. А он молчит. Соломатин ходит вялый, как осенняя муха. Старается свою работу на Афонина переложить. По-моему, он продолжает выпивать, но поймать на этом деле я его не могу. Да и, признаться, не хочу. Все-таки дружили мы с ним…

Сегодня забежал в ларек, попросил общую тетрадь. А она, Клавдия, говорит мне:

— Пожалуйста, товарищ Лошаков.

Я удивился, спрашиваю, откуда она мою фамилию знает. Она улыбается накрашенными губами:

— А я всех знаю.

Тут я выпалил:

— От Соломатина знаете.

— Может, и от Соломатина, — говорит. — Даром, что ли, он у меня в женихах ходит.

Так и сказала. И засмеялась. Ну, я побыстрее расплатился и выскочил из ларька. А она хохочет вслед. Дерзкая какая женщина.

Столько событий, что не знаю, с чего начать. Ладно, буду писать по порядку.

Сегодня по случаю воскресенья замечательная погода. Первый по-настоящему весенний денек. В небе ни облачка. Будто вымыли его и вывесили на просушку. С утра наш физрук затеял сдачу норм ГТО. Соломатин отказался идти.

— У меня, — говорит, — кашель и в носу что-то пищит. И вообще, не первогодок я, чтоб бегать там и прыгать. Пусть салажня попрыгает. — И на Калиничева кивает. — Ему полезно.

Я не стал спорить. У него и в самом деле вид нездоровый. Афонин хотел лечь спать, но я его вытащил. А Линник пристроился помощником при физруке, записывал показатели.

Ну, ладно. После обеда сижу я в читальном зале, раскрыл тетрадь, хочу начать рассказ. Вдруг входит Калиничев. Лицо у него взволнованное.

— Товарищ старшина, — говорит. — Сегодня он опять в самоволку собирается.

— Кто?

— Соломатин. Давно я вам хочу сказать, но…

Тут он замялся.

— Садитесь, — говорю я ему, — и выкладывайте все, что знаете.

И вот что рассказал мне Калиничев. Месяца два тому назад сошелся Соломатин с этой самой Клавдией. Стал приходить из увольнений выпивши. Верно, умел держаться, ни разу дежурные офицеры не заметили. Да и знали, что Соломатин отличник, верили ему. Дальше — больше. Начал он по ночам в самоволку хаживать. Крепко его зацепила Клавочка. Живет она недалеко от территории части. И в ночь, когда дневальным заступал кто-нибудь из «годков» (а Соломатин у них за вожака), вылезал Соломатин из окна, поскольку наш кубрик на первом этаже казармы. И тем же порядком под утро возвращался. «Годок»-дневальный примет его, закроет окно — и все шито-крыто.

Я сразу вспомнил, как Линник ночью кубрик проветривал. И записку вспомнил…

— Вначале, — говорит Калиничев, — они меня не очень-то стеснялись. Соломатин ко мне хорошо относился. Однажды сказал: посвящаю тебя, дескать, в свои оруженосцы. А потом как-то на моем дневальстве потребовал, чтоб я ему ночью открыл окно. Я отказался. С этого и началось. Придираться ко мне стал, вызвал на грубость. А я несправедливость не переношу. Потом вы приехали, и они меня предупредили, что если я вам проговорюсь… Пригрозили, в общем.

«Следи за длинным…» Теперь я понял и эти слова из записки. «Длинный» — это, конечно, Калиничев.

— Он и у лейтенанта такое мнение обо мне создал… — говорит Калиничев, но не успел закончить, потому что в читальный зал вошел вдруг Соломатин, а за ним Линник.

— Собеседуете? — спрашивает Соломатин и улыбается вкривь и вкось.

— Очень кстати пришел, — говорю. — Садись, разговор будет.

— Ты, Пашенька, пойди подыши воздухом, — говорит он Калиничеву ласковым голосом. — А то утомился, поди, языком молоть.

Калиничев вскинул голову и отвечает:

— Плевал я на твою подначку, Соломатин. Я старшине все рассказал, так и знай.

И вышел. Красиво он это сказал. Молодец! Помолчали мы, поглядели друг на друга. Линник за стулом Соломатина стоит — и впрямь оруженосец…

— Ну что, годок, — говорю я. — Сегодня в рейс собрался?

Соломатин поиграл бровью и отвечает:

— Не советую тебе, Серега, со мной шутки шутить.

— Двойная у тебя душа, — говорю. — Снаружи ты хваленый отличник, а нутро гнилое.

— Дальше что? — спрашивает. — Начальству побежишь докладывать?

— Приму меры, — говорю. — Я тебя честно предупреждал.

Он встал, глаза злые, лицо пятнами пошло.

— Учти, Лошаков, никто тебе не поверит, — говорит. — Нет у тебя доказательств, понятно? Сам же в дураках останешься.

И пошел прочь. Линник шмыгнул носом — и за ним. Я решил не спать сегодня ночью. Хотя, конечно, теперь он «в рейс» не пойдет.

Посмотрим, товарищ Соломатин, кому поверят, а кому нет!

Плохо дело. Ночью избили Калиничева. Накрыли его одеялом и шинелью, в общем, «темную» устроили. Никто не видел. Я тоже спал. Хотел всю ночь не спать, но не выдержал. Эх!

С утра, понятно, переполох. На Калиничева смотреть страшно: глаз заплыл и стал черный. Афонин, который с четырех ноль-ноль стоял дневальным, заявил, что ничего не видел и ничего не знает, — дескать, он сидел у входа, а койка Калиничева в дальнем углу кубрика. Но мне-то ясно, чья это работа. Я рассказал все лейтенанту Панину. Сейчас мы с ним идем к замполиту. Я тоже хорош: не мог уберечь, парня. Эх!..

Итак, все кончено, как поется в одной арии. Вечером вчера было открытое комсомольское собрание. Вначале выступил замполит, сказал, что впервые на нашей лодке такое позорное явление. Потом встал лейтенант Панин и говорит:

— Все мы знаем Соломатина с самой лучшей стороны. Но вот Лошаков утверждает, что за этой личиной скрывается пьяница и самовольщик. Может быть, мы имеем дело с круговой порукой? Давайте разберемся. Пусть Соломатин нам честно все расскажет.

Слово берет Соломатин. Меня то в жар, то в холод бросало, когда он спокойненько, с улыбочкой отверг все обвинения.

— Лошакову, наверно, приснилось, — говорит, — что я в окно прыгаю. Сколько народу дневальными стоят — никто никогда не видел. А он, понимаете, видел! Чистый барон Мюнхгаузен. Не знаю, почему он на меня взъелся. Может, позавидовал мне, не знаю. А насчет Калиничева, — говорит, — я сам возмущаюсь, товарищи, и считаю позорным этот случай. Я не знаю, кто его бил…

Я не выдержал и крикнул:

— Может, он сам себя, как унтер-офицерская вдова, высек?

— Считаю, — говорит Соломатин, — ваши шутки неуместными, товарищ Лошаков. Надо спросить у дружков Калиничева, первогодков, — может, он с ними поругался. А я как служил, так и дослужу до конца.

Ведь вот каков наглец!

Я попросил слова и рассказал всю историю. И про записку, и про Клавдию, и про то, как они следили за Калиничевым. Я здорово волновался. Соломатин и Линник бросали мне реплики.