Владимир Билль-Белоцерковский - Пять долларов
Толпы безработных на бирже тают. Но работы все нет.
Я устал ждать, у меня больше нет сил. Но я буду терпеть еще месяц! Последний месяц! А потом… Пропадай мои пять долларов! Нелепо носить при себе такой капитал и подбирать на рынке остатки овощей и фруктов. Но и на рынке я не один. Мексиканские и негритянские ребята такие же безработные, как и я. Стайками, щебеча, как воробьи, порхают дети по рынку. Они проворнее нас, взрослых. Часто я ухожу с рынка, не проглотив даже листа салата. И снова брожу по улицам, мысленно пожирая все, что расставлено на витринах. Глотая слюну и быстро-быстро двигая челюстями, воображаю, что ем. Теперь даже и в воображении я начинаю экономить. Мне кажется недопустимой роскошью даже мысленно есть дорогие яства. Я разрешаю своему воображению пожевать заплесневелую котлетку или кашу десятицентового обеда. В конце концов эта пустая жвачка доводит меня до исступления. Кажется, будто хищный зверек гложет твое нутро, ледяные пальцы мнут внутренности. Раскаленная игла щупает сердце. Перед глазами то черные, то огненные, то зеленые круги. Тошнит. Кружится голова. Свернувшись в клубок, сжимаю руками живот и вою…
Шестой месяц… Ночь… Столяр лежит, завернутый в полотнище и еле шевелит губами. Он умоляет меня не вызывать карету скорой помощи.
– Зачем? Я знаю, что обречен… Не тревожь меня… Я тебе и так благодарен. В последние дни я убедился, что главное в жизни – это дружба.
Кашель прерывает его бормотание. Он замолкает… Я сижу не шевелясь и прислушиваюсь к его дыханию.
– Когда свершится революция, надо будет наказать магнатов голодом, – бормочет он. Через некоторое время он шепчет: – У меня в кармане завещание…
«Бредит», – подумал я. Во мраке, на глухом пустыре, – жутко. Тихо, на цыпочках, я ухожу звонить в больницу. Несмотря на мой тревожный голос, из трубки телефона женский голос спокойно ответил, что мест нет, но, может быть, к утру освободится. Я бросил трубку.
«Может, к утру освободится» – это означало: «если кто-нибудь умрет»…
Вернувшись, я укрыл товарища частью своего полотнища. Прижался к нему спиной, Я начал придумывать такую еду, которую можно было бы получить бесплатно и которую никто, кроме меня, не догадается есть Никто, кроме меня… Кто сказал, что мясо собак, кошек, ворон не съедобно? Что за барские предрассудки! Мясо щенят, вероятно, вкусно и нежно, как мясо кролика! Попадись мне сейчас щенок, я бы здесь, на пустыре, зажарил его. Я даже ощущаю запах жареного мяса и вдыхаю его аромат. Жую-жую… Да и зачем, собственно, жарить, когда проще сварить его! И я снова жую… Кто сказал, что мясо надо обязательно жарить, тушить, когда его можно есть сырым? И я жую, жую, жую… Лицо мое горит. Мелкая дрожь трясет руки и ноги. Но я жую, глотаю, давлюсь. Я весь в жару, в поту… Я перехитрил мир. Я не завишу от его предрассудков. И я лукаво и тихо смеюсь… Потом сон: пять долларов… Монеты растут, растут, сверкая, вертятся, застилают небо… Потом кошмар: на мне черная мохнатая шерсть. Я не то волк, не то пещерный человек. Я грызу труп своего товарища столяра. На его мученическом лице укор. Просыпаюсь шумно дыша, в ужасе.
Чуть брезжит рассвет. Рука моя ударяется О что-то твердое, как бревно. Это тело столяра. Я отдергиваю руку, как от раскаленной плиты. Вскакиваю, отбегаю, возвращаюсь. Наконец робко сбрасываю с него полотнище. Он лежит лицом вниз. Перевертываю. Его добрые глаза закрылись навеки. На лице покой. В кармане пиджака торчит помятый конверт. Вспоминаю, что он бормотал о каком-то завещании. Уж не оно ли? Читаю: «Завещаю свой скелет моему благороднейшему другу Вилли Брайту на предмет продажи его в анатомический музей». Число, подпись… На отдельной бумажке приписка: «Мой дорогой Друг, это все, чем я могу тебя отблагодарить…» Жуткое чувство охватывает меня, я торопливо уничтожаю эту бумажку.
Рассеивается утренний туман. Все гуще шум пробуждающегося города… Мир опустел и превратился в бесконечный заглохший пустырь.
Седьмой месяц…
– Друг-то твой не дождался революции, – | ехидно замечает маляр.
– А ты не дождался лавочки, – отвечаю я. – На днях околеешь. Карета ждет тебя! – говорю я зловеще.
Бормоча проклятия, он отходит от меня. Я не в силах больше терпеть. Эти пять долларов сводят меня с ума. Ждать или проесть?! Может, и я на днях неожиданно заболею, умру, и мои пять долларов впрок не пойдут. Разговаривая вслух и обращая на себя всеобщее внимание, я плетусь к бирже. В последний раз я хочу взглянуть на рожу «акулы», убедиться в бесцельности ожидания работы. Глупо и бессмысленно хранить пять долларов! Получить работу – так же безнадежно, как надеяться найти на улице бриллиант. Рассуждая, я незаметно очутился у биржи. Народу меньше и на лицах беспросветная тоска и апатия. Нет! Больше ждать я не буду. Сегодня же съем, загуляю! Закажу ростбиф, бифштекс, пудинг и виски!.. Весь свой капитал, все пять долларов! Сразу! В один присест! В последний раз я подхожу к перегородке, но так решительно, что «акула" удивленно вскидывает на меня свои серые колючие глаза. В это время звонит телефон.
– Хорошо! Адрес?
«Акула» что-то записывает, кладет трубку.
– В чем дело? – обращается он ко мне.
– Работы!
– А деньги есть?
– Есть, есть! – встрепенулся я. – До сегодняшнего дня хранил!
Владелец биржи испытующе смотрит на ценя.
– Есть деньги! – торопливо повторяю я, вкладывая в это слово всю душу, всю боль, все мои чаяния и надежды. Как он медлит с ответом! Каждая секунда – вечность. А вдруг – раздумает? Он переводит глаза на группу других безработных, шныряет по их лицам. От нервного напряжения я готов кричать и топать ногами.
– Ладно! – слышу я наконец. – Заходи. Я бегу за ним в другую комнату. Он садится на стул.
– Тридцать долларов в месяц, – говорит он.
Тридцать долларов, жалованье ничтожное, но время такое, что раздумывать не приходится.
– Хорошо, – соглашаюсь я.
– Деньги! – командует он.
Я вынимаю кошелек. «Акуле» полагается десять процентов с месячного жалованья. Это означает три доллара. Мне, следовательно, еще остается два доллара на еду, подкрепить себя перед работой. Отлично. Трясущейся рукой я кладу на стол три доллара.
– Мало! – слышу я жесткий голос.
– Десять процентов, как полагается… – бормочу я.
– Мало! – Он собирается подняться со стула. Я быстро кладу еще доллар.
– Мало! – в голосе раздражение и угроза. Он встает.
Я кладу свой последний доллар.
– Все! – и выворачиваю наизнанку кошелек. Он поворачивается ко мне спиной.
«Уйдет! Уйдет!» – Я теряю рассудок. Одним прыжком я загораживаю ему дорогу.
– Давай! – я угрожающе роюсь за пазухой, хотя там ничего нет.
– Давай!
«Акула» испуганно отшатывается. Садится за свой стул и пишет записку. Уже в дверях я слышу голос:
– Вон!
Плевать… Мне хочется кричать, бежать, смеяться. Перебегая улицы, я слышу проклятия шоферов по моему адресу. Теперь я буду жить! Жить!.. Где мой друг столяр? И только в сквере, в тишине, я прихожу в себя. Сомненье подтачивает мою радость… Выдержу ли я эту работу? Ведь я истощен и слаб! Через четыре дня я должен явиться на клеевую фабрику. Работа тяжелая. Будь у меня что продать, я бы поел, подкрепился бы за эти дни. Но у меня нет ничего, кроме галстука. С большим трудом мне удается продать его на рынке за десять центов. Три дня трачу по центу в день. Покупаю на цент четыре конфетки-ириски. Питательней ничего на эти деньги не найдешь! Эти четыре конфетки и маленькая сальная свеча, которая тоже идет в пищу, – моя порция на день, – у меня случайно осталось три свечи. При жизни столяра мы освещали ими палатку. А утром, на рассвете, перед тем как итти на работу, впервые за несколько месяцев я выпиваю чашку горячего кофе за пять центов и сразу съедаю на два цента восемь штук ирисок. Чувствую себя бодрей, но до фабрики несколько километров, и бодрости моей хватает только, чтобы добраться до ее ворот… Вот, наконец, и фабрика. Робко дергаю за ручку звонка. До боли колотится сердце. С трудом перевожу дыхание, когда открывается калитка. Проходя по двору, словно в тумане, вижу какие-то сараи, надстройки, навесы и силуэты людей. Куда ни повернись – кучи отбросов, кожи, жил. Тяжелый запах. Кто-то берет у меня записку «акулы». Потом подводит к яме, сует в руки тяжелые вилы и велит содержимое ямы выбросить наверх, на платформу. Я спускаюсь в яму. Ноги мои ступают по липкой, вонючей массе. Как бы ни было тяжело, я должен выдержать до вечера. Во что бы то ни стало!
Вечером, попросив расчет за день, я поем, за ночь высплюсь и к утру окрепну. Дальше пойдет легче.
Но через полчаса я уже дышу, как испорченный паровоз. Легким не хватает воздуха. Пот заливает глаза. Масса густая, твердая, клейкая. Вместо полных вил я с трудом отрываю небольшие куски. В другое время я бы легко справился с такой работой, но я сейчас истощен.
– Плохо у тебя идет дело, – доносится сверху убийственный голос.
